Александр Хайфиш. Постапокалипсис, перестройка и Светлое Будущее, ч. 4

РАССВЕТ 2.0

Общие положения. Что ж, прежде чем мы обратимся к последней части рецензии, я должен сказать, что, в отличие от всего написанного выше, писать эту часть мне было чрезвычайно трудно – заложенные Завацкой в третий роман идеи переплетаются в настолько причудливый клубок, что я так и не смог по-настоящему досконально его распутать. Поэтому результат моего труда тоже вышел немного скомканным и спутанным, и последовательности изложения ему недостаёт. Прошу меня за это простить – кто может, пусть сделает лучше, а я сделал со своим текстом всё, на что хватило моих способностей. Во всяком случае, всё, что требовалось проговорить обязательно, далее прозвучит, не упущено ничто с моей точки зрения важное.

«Рассвет 2.0» (2020) логически завершает как трилогию, так, возможно, и весь этот этап творчества автора. Это ещё один большой роман, который хоть и посвящён наступившему наконец Светлому Будущему, но на самом деле продолжает тему противостояния перестроечным настроениям в обществе. Перезагрузка перезагрузила систему как-то слабо, поэтому в ней вновь возникли легко для всех нас узнаваемые черты: парадоксальные новые восьмидесятые в антураже уже построенного коммунизма, не приводящие к новому краху только потому… а почему, собственно? И вот на этот-то вопрос ответить очень непросто, так как большинство показанных нам персонажей поразительно податливы к псевдогуманистической «антитоталитарной» демагогии, невзирая на её, казалось бы, маргинальный статус. Почему податливы, почему вокруг восьмидесятые? Совершенно неочевидно и это; я полагаю, дело в том, что автор в ряде случаев исходит из совершенно иных фундаментальных представлений о предпосылках и эволюции коммунизма, чем её критик, но докопаться до истины здесь очень непросто, и я не уверен, что мне это в точности удалось.

Основная проблема «Рассвета», если говорить не о литературном, а об идейном аспекте – как раз в этом парадоксальном сочетании восьмидесятых годов и коммунизма. Этого быть не может, но в романе именно оно и есть; и более того, сочетание это тысячелико, оно выражается отнюдь не только в чтении гражданами самиздатовских книжек, оно разлито по всей местной реальности. Поэтому книга трещит и расползается на три плана: вот там у нас антураж коммунизма, его победы и перспективное будущее, вот тут – пакостная диссидентская среда с диссидентскими идейками и мыслишками и даже всеобщее позднесоветское бухалово, а вот здесь – вялая сытенькая глупость из благополучных капстран докризисного периода. Такая тройственность порождает у меня внутренний протест, и заключительная часть рецензии поэтому оказалась довольно длинной.

Кстати, сразу скажу о названии: понятно, что обыгрывание компьютерной темы продолжается от «Перезагрузки», но ведь как вы яхту назовёте, так она и поплывёт. Программисты сегодня – едва ли не самая реакционная часть трудящихся, а вырождение розово-коричневой волны общественной мысли конца нулевых – начала десятых делает сегодня отсылку к тогдашнему рефрену «мы построим “СССР 2.0”» крайне сомнительным художественным решением. Что бы делал Кравецкий [примечание: Лекс Кравецкий – ранее известный, а ныне исчерпавший себя деятель левого сектора ЖЖ и с некоторых пор красного Ютуба, который лет пятнадцать назад активно продвигал понятие «социализм 2.0», естественно, программист], будучи запущен в Светлое Будущее романа? Я почти уверен, что влился бы в диссидентскую волну и занялся всяческими разоблачениями…

Сюжет «Рассвета» таков: главный герой, Станислав Чон, сын Лийи Морозовой, обычный член общества построенного коммунизма, до сих пор не слишком задумывавшийся об общественных проблемах, начинает-таки в силу вмешавшихся в его жизнь неожиданных и непонятных обстоятельств об этих проблемах задумываться. Он читает вредную книжку, наталкивается на диссидентское болотце, сам в нём немножко вязнет, но в итоге из него выбирается, а ещё помогает матери найти и устранить злодея из старых времён, как раз и написавшего книжку и вообще напускающего в общество диссидентские настроения. В качестве параллельной сюжетной линии выступают воспоминания самой Ли о последних годах мировой революции, то есть о событиях более чем сорокалетней давности. Собственно, всё.

Главный герой. Начать имеет смысл с образа Станислава, на который многое завязано. Ворона регулярно повторяет, что, мол, многие читатели главного героя не оценили, потому что им подавай стальной блеск в глазах, квадратную челюсть и суровые мужские подвиги, а тут, по их мнению, какой-то мямля по страницам бродит и всё рассуждает да рассуждает. Ну, наверное, отчасти так и есть, кому-то и вправду обязательно требуется стальной блеск и пальба во всех направлениях, но я смотрю под несколько другим углом. Сама идея сюжета – «человек пытается разобраться в вопросах истории и современности» – лично мне интересна и для сегодняшних общественно-политических реалий она актуальна. Понятно, что Настоящий Мужик, который в голову только ест, для реализации такой идеи совершенно непригоден, да и человек, полностью уверенный как в правоте дела коммунизма, так и в своих словах и поступках, не очень пригоден тоже. Поэтому Станислав по определению не может быть бодрым уверенным молодцом, так как обязан быть рассуждающим наблюдателем, погружающимся в доселе неведомые ему проблемы. Функцию героического героя и исполнителя всяческого экшена для тех, кто книжки читает лишь ради динамики, привычно исполняет Ли, и её отдельная линия нужна, кстати, в том числе и для этого. Так что рассуждения как таковые я плохим сюжетным решением не считаю.

С моей субъективной точки зрения (по вопросу оценки ГГ я вовсе не претендую на абсолютную истину), проблемы Станислава заключаются в другом. Ну, во-первых, это сквозная для всей трилогии и особенно неуместная именно в Светлом Будущем тема перестроечной рефлексии – неуместная, ибо ведь она и сегодня более-менее отработана даже широкими народными массами, а уж коммунистам с ней давно всё ясно. Почему люди будущего опять топчутся по древним сто раз оттоптанным и всесторонне исследованным граблям, леший знает. То есть понятно, почему – автор хочет окончательно развеять свои личные перестроечные тени и помочь сделать то же самое тем, кто ещё не совсем справился с этой задачей. Но в рамках созданного ею мира ситуацию можно объяснить, лишь натянув сову на глобус и сказав, что реальные восьмидесятые произошли не из-за контрреволюционного хрущёвского перелома, нанёсшего сознанию граждан колоссальный вред, а объективно, по причине общего подобрения людей при гуманизации общественной жизни – ну и вот то же самое повторяется в мире трилогии. (На самом деле это категорически не так, но в рамках рецензии заниматься этим вопросом нет места). Как приходит к рефлексии сам Станислав, тоже не очень понятно, хотя некие психологические дорожки обозначены – 1) «мои родители – герои, я вроде должен соответствовать, а я не хочу соответствовать, я хочу быть Просто Человеком, идите на фиг», 2) «я не могу играть за систему и всякие абстракции, мне нужны конкретные люди, я им всем сочувствую». Сгодится за мотивы, но что тот, что другой симпатии к герою не прибавляют.

Во-вторых, симпатии у Станислава откровенно странные. На первых страницах, когда главный герой ещё работает салвером на Церере, к нему приходит на приём планетолог Аркадий Дикий, который вот лично мне бы не понравился с первого же взгляда. Этот тип мало того, что, собственно, и приобщает Станислава к диссидентству, но неприятен буквально в каждой чёрточке. Для примера – ну скажите на милость, будете вы испытывать симпатию к человеку, который при первом же (и по чисто профессиональному поводу) знакомстве полезет донимать вас личными вопросами, относительно вашей фамилии отпустит фразочку: «Что ж, родителей не выбирают», и сразу же после этого с не пойми чего позовёт на концерт? И он так постоянно себя ведёт, хамит чуть ли не в каждой реплике, пока очень скоро не погибнет. Станислав же так расстроится, что начнёт относительно всерьёз воспринимать подаренную Диким диссидентскую книжку и почти до конца романа будет подозревать коммунистические спецслужбы в кровавом терроре против инакомыслящих. Ну и дальше – лучшим другом главного героя окажется нарцисс Костя, мгновенно опознать в котором наглую самовлюблённую свинью не составит читателю труда; главный герой по доброте душевной пустит к себе пожить своего одноклассника Витьку Ершова по кличке Ёрш, антисистемного бунтаря и опять же явную свинью, в том числе бытовую (и по ходу дела даже будет переживать за то, что раздражается по поводу его свинского поведения); главный герой очень огорчится, когда от инсульта умрёт историк-диссидент Кэдзуко (как и всякий диссидент, весьма отвратный типок), а с его верной ученицей Евой охотно отправится в постель и опять же будет ей симпатизировать, хоть этот типаж извлечён прямиком из современности (ладно там диссидентство, но Ева же просто очень ограниченная, скучная и эмоциональная в плохом смысле слова девушка). Зато, как уже было сказано, от матери он полкнижки упрямо отмахивается в духе «ты героиня, а я никто» – то есть ему не очень приятно, что она героиня, он любит унылую обыкновенность вокруг себя, да и в себе тоже.

Самое интересное, что в минуту просветления Станислав сам себе скажет – мол, чёрт знает кого я в последнее время вокруг себя собрал, так жить нельзя; но это так и не наведёт его на мысль, что над природой его симпатии к мерзким личностям стоило бы и задуматься, это же ненормально. С этими его пристрастиями он напоминает мне добродушного пивного алкоголика, который с каждым встречным-поперечным очень рад бурно обняться, хлопнуть пивка и потрепаться за жизнь. Причём по ходу действия главному герою сообщают: «К тебе многие тянутся»; почему тянутся – непонятно, так как он культивирует в себе безликость, а простое добродушие в мире коммунизма – уж никак не тот товар, которого всем отчаянно не хватает. Если, конечно, это правильный коммунизм, а не дешёвая имитация.

В-третьих, Станислав готов верить в первую очередь именно всякой фигне, а на правду смотрит косо и подозрительно. Бросается в глаза несообразное воздействие на главного героя диссидентской книжки и демагогии Кэдзуко: казалось бы, на одной чаше весов – вся окружающая действительность, а на другой – два ушлёпка, их смерти и глупая болтовня; первая очевидно должна быть несопоставимо весомее, но в восприятии Станислава едва не перевешивает вторая. Значительная часть безобразий, кстати сказать, произошла из-за того, что в начале Станислав не рассказал спецслужбисту Торресу всего, что знал о смерти Дикого – известное дело, добрый гражданин коммунистического общества должен шарахаться от органов правопорядка, потому что а вдруг они кровавые упыри. И такое предпочтение ушной лапши проявляется не в одной политике: в отношениях Кости и Марселы главный герой почти до конца безоговорочно верит Косте, даже не пытаясь быть последовательным – ведь если он такой беспристрастный наблюдатель-аналитик, то недурно было бы никому на слово не верить, а расследовать проблему объективно. Но какое там. Это коммунистическому обществу, которому главный герой обязан всем, можно не доверять и вращаться в мутных диссидентских компашках – а вот лучший друг, за всю историю дружбы ни разу себя как друг не проявивший, заслуживает абсолютного доверия, он же Человек, Личность, а не какая-то там система, идея, абстракция. И если бы Станислав случайно не застал Костю с Евой, то так и не посмотрел бы на ситуацию другими глазами.

В-четвёртых, не следовало бы безоговорочно смешивать человека думающего и не всегда уверенного с человеком вялым и расслабленным. Первый и второй не обязательно сочетаются в одном лице. В Станиславе несколько раздражает не неуверенность, а именно вот эта чёртова расслабленность; впрочем, они там в будущем в большинстве своём такие, словно туда переброшены современные малолет… ээээ… молодые люди, которых капитализм ещё не успел обработать большой железной дубиной.

Я не хочу всем этим сказать, что Станислав в принципе плохой или раздражающий персонаж – нет, он всё равно положительный, и встаёт он на правильную сторону в конечном счёте, и смотреть за происходящим его глазами можно в среднем (но только в среднем!) без раздражения и с известным сопереживанием, да и, не побоюсь предположить, во многом он является альтер-эго автора, а это само по себе любопытно. Но в целом, что вы там ни говорите, а Ли и Маус в роли главных героинь смотрелись гораздо лучше. И, увы, в «Рассвете» вообще туго с неэпизодическими персонажами, которым можно было бы действительно симпатизировать: кроме Ли и Марселы, остальные либо малоприятны, либо персонажи-функции. Для Светлого Будущего оно не здорово.

Большая коммунистическая выпивка. Теперь нужно как-то подступиться к теме восьмидесятничества в романе, теме тотальной и всеохватной. Для разминки и для создания настроения начнём, пожалуй, с побочной линии – с алкотемы, которая встаёт в полный рост в первых же строчках.

И как она встаёт! «Холодная Зона» по сравнению с «Рассветом» просто отдыхает. Значит, как уже говорилось, Станислав у нас салвер на Церере, и роман начинается с того, что сидит он на дежурстве, размышляет обо всяком и таким образом вводит читателей в текст. Медосмотр экипажа «перед отправкой водного транспорта на Марс» главный герой комментирует так: «нарушать сухой закон [имеется в виду – в космосе] некоторые умудряются прямо перед рейсом». То есть через сто лет после революции и на четвёртом десятилетии построенного коммунизма люди, словно в позднем СССР и ранней Эрефии, думают только насчёт употребить и лишь по остаточному принципу – о чём-то другом. «Почему?!» – рвётся из груди вопль; ведь это же совершенно ненормально, ведь люди массово стремятся постоянно отшибать себе сознание либо потому, что жизнь вокруг тяжела, отвратительна и растаптывает их психику свинцовой пятой, либо потому, что они неразвиты и не знают, чем ещё себя занять. А при коммунизме не может быть ни первого, ни второго. Но мало того, это ещё и совершенно безответственные и недисциплинированные люди, даже хуже, чем у Стругацких – те-то хоть проявляли полную беззаботность, удовлетворяя свою жажду познания, а эти удовлетворяют, гм, совсем другую жажду, регулярно напиваясь на опасной работе просто из любви к алкоголическому искусству. Парадоксально, кстати, что отправляемый транспорт носит гордое название «Ким Ир Сен»: троллить всяких левеньких неавторитариев среди читателей таким способом – это отлично, но товарищ Ким никак не мог бы одобрить подобное отношение космонавтов к своим обязанностям и своей жизни.

Это был второй абзац романа. Тема безответственности коммунаров блестяще продолжается в четвёртом: Станислав рассказывает нам, как народ поголовно пренебрегает официальной обязанностью постоянно сотрудничать с медперсоналом в части поддержания здоровья (хотя по инструкциям это положено и последствия у пренебрежения есть) – разве что в спортзал граждане ходят сами, всё-таки соображая, что если при небольшой гравитации этого не делать, то по возвращении на Землю превратишься в инвалида. Ну а чего, откуда при коммунизме у людей сознательность и дисциплина – по Стругацким же, не может такого быть, это будет мир лишь самую малость подросших над собой малолетних дебилов…

После этого к Станиславу на приём приходит планетолог Дикий, и мы немедленно возвращаемся к алкотеме: наш герой смотрит в медицинскую карту пациента, видит там в числе прочего «лёгкий алкоголизм» и думает про себя: «Ну, это бывает…». Агрх, алкоголизм при коммунизме, да даже не в виде бытового пьянства, а как медицинский диагноз – это, стало быть, банальная рутина и широко доступный реализм. Не, учитывая, сколько все пьют дальше, это неудивительно, но откуда это, чёрт побери, в Светлом Будущем?! Несколько позже Дикий, стремясь развить знакомство со своим врачом, предлагает ему «пойти выпить»; речь там, как оказалось, всё-таки о лимонаде, но выбор слов характерен именно для алкаша. Обращаю, кстати, внимание, что алкоголиков, пусть даже леченых, пускают в космос! Стоит ли после этого удивляться проблемам с космической дисциплиной и количеству желающих нарушать режим почём зря? Ладно, больше я не буду каждый раз всплёскивать руками и сейчас просто перечислю все алкоэпизоды, которые нам встретятся в тексте далее.

2-я глава, эпизод, где отмечают день рождения одной из работниц церерской базы. Естественно, все подпольно нарушают космический сухой закон («в безалкогольное шампанское плеснули этанола») и никто даже не думает возражать. Как можно на дне рождения и не бухнуть? Непредставимое предположение! Даже вопрос так не стоит, нарушать режим или нет! Причём всё это (как и в реальном сегодня и особенно реальном вчера) подкрепляется настойчивым ритуальным сопровождением: Станислав чисто в ритуальных целях твердит на протяжении всего эпизода «выпьем-выпьем-выпьем», в точности как Дикий главой раньше. 4-я глава, в которой Станислав уже находится на Земле после полученной на Церере тяжёлой травмы. Он собирается поработать в кузинском музее и случайно сталкивается там с давно не виденным другом Костей. Разумеется, столь великое событие означает, что нужно непременно жахнуть прямо сейчас, в двенадцать дня, а потом счесть, что «за встречу» приняли недостаточно и ещё как следует добавить вечерком. 5-я глава, эпизод под копирку: Станислав сталкивается в музее с другим приятелем, Никитой, и отправляется пить с ним пиво среди дня. Я, кстати, уже упоминал выше, что буквально все встречи главгероя с кем-то знакомым непременно сопровождаются бурными эмоциональными обнимашками – и как-то, по-моему, все эти мужские обнимашки тоже больше приняты в кругах любителей побухать. 6-я глава, опять эпизод под копирку: теперь Станислав наливается пивом с набившимся к нему на проживание Ершом, но хотя бы начинает думать, что, пожалуй, это уже перебор, так жить не стоило бы, тем более салверу. Потом он время от времени будет к этой мысли возвращаться, но даже не попытается что-то поменять. Эти причитания над собой, несознательным медиком, очень умиляют. 7-я глава, посиделки компании кузинских друзей в местном парке – ну ясное дело, разве может такой формат обойтись без пива и вина. 8-я глава, жизнь на Земле вошла в регулярное русло, русло включает и регулярное распитие пива с Ершом («из вежливости!»; мол, законы гостеприимства требуют!); в общем-то, к этому времени ГГ на протяжении недель квасит просто-таки ежедневно. 9-я глава, Ёрш заселяет к Станиславу ещё и свою жену, а выпивка за обедом входит у образовавшейся троицы в ежедневную рутину. Причём конкретно в данном эпизоде персонажи пьют некую «рябиновку»; отмечаем в связи с этим, что, значит, при коммунизме для граждан выпускают широкий спектр не то что пива и вина, но также крепких напитков – и всем нормально, никому не жмёт, что у нас тут в Светлом Будущем под видом удовлетворения уточнённых потребностей народных масс по-прежнему производятся вещества. В конце главы Станислав и Ева пьют вино в ресторане, и на этом месте позицию Вороны я окончательно перестал понимать – она к этому времени устами своего героя каждый раз подчёркивает, что ну сколько можно-то уже. Ворона считает, что любая дружеская или любовная встреча обязана сопровождаться выпивкой, и с этим ничего не поделаешь, поэтому приходится, невзирая на явный перебор, продолжать пихать алкотему в текст? Или что? Загадка.

Как бы то ни было, с этого места выпивка перестаёт присутствовать вообще в каждой главе – достижение! Но зато следующий алкоэпизод кроет предшествующую скучную алкорутину, как бык овцу: в 13-й главе умирает Кэдзуко, пришедшему в больницу Станиславу сообщает об этом тамошний медик Илья (будущий его лучший друг, который сменит в этом статусе недостойного Костю), после чего достаёт из кармана фляжку коньяка и предлагает ГГ хватануть по такому случаю. Станислав, естественно, соглашается – и под будущую дружбу тем самым закладывается спиртовой фундамент, самый прочный, какой только может существовать в русском мире водки, матрёшки и балалайки. Ну я не знаю, надо специально пояснять, что врач, таскающий с собой коньяк и пьющий на работе с каждым визитёром (Станислава он в этот момент видит второй раз в жизни) по случаю смерти очередного пациента – это какой-то попаданец из условного челябинского 1995 года, дичайше, вопиюще неуместный в мире Светлого Будущего? Причём обратите опять же внимание на полное сохранение ритуального сопровождения – выпить нужно «за упокой души» и не чокаясь, а не абы как. Ритуалы крепят потребление, потребление крепит ритуалы…

В 16-й главе спиртовой фундамент дружбы продолжает укрепляться: Станислав и Илья пьют в больничном кафе и, хвала богам, на сей раз хотя бы поздно вечером после работы. Зато в данном случае главный герой доволен – «вино оказалось хорошей идеей» (на этом месте я мысленно возопил, что, сцуко, у тебя это каждый день «хорошая идея»!). Типичный для текста лытдыбр на этот раз назойливо фиксируется на выпивке: по мере развития эпизода нам будут говорить, что вот Илья опять разлил вино по бокалам, а вот и бутылка опустела… Кстати, опять же к вопросу о зависимом характере Станислава – на всём протяжении романа он не употребляет по собственной инициативе, но всегда согласен, когда кто-то ему предлагает. В 21-й главе алкотема наконец-то завершается ещё двумя эпизодами: в одном месте «Никита посидел с Костей за пивом» (ну естественно, чего без пива-то сидеть), в другом – Ли проводит торжественный распивочный ритуал по случаю успешной победы над главной вражиной (ёлки зелёные, ну хоть кто-то может тут что-то сделать без ритуальной выпивки?). Но так как эта глава – последняя, не считая эпилога, то можно констатировать, что на всём протяжении романа люди будущего – это какие-то персонажи песни «Вечно молодой, вечно пьяный». И это чрезвычайно печально, тем более если принять во внимание, что даже в нашей грустной реальности алкоголизм и особенно алкоголический ритуал за последние полтора десятилетия существенно сдали свои некогда железобетонные позиции. Прогрессивный писатель должен бороться со злом, а не примыкать к нему; и уж во всяком случае, конструируя будущее в своих книгах, обязан учитывать уже существующие общественные тенденции.

Деидеологизированный коммунизм. Уф. Теперь можно переходить от хоть и побочной, но показательной и огромной темы алкоголя к главной сюжетной линии романа, начинающейся сразу же после того, как автор задала нужный тон, в самом начале описав космическое пьянство и безответственность. Планетолог Дикий, едва познакомившись со Станиславом, принимается вести диссидентские разговорчики: сначала ругает разные аспекты жизни коммунистического общества, потом раскрывает главгерою Ужасные Тайны Прошлого (коммунистические спецслужбы лютовали! освобождённые жители Федерации не хотели освобождаться!), намекает на Ужасные Тайны Настоящего (а спецслужбы и сейчас тайно лютуют!), а Станислав не только не знает, что на это ответить, но все эти разглагольствования даже не умаляют его непонятной симпатии к планетологу («с ним легко и интересно!» – я вот прямо очень хочу знать, какой процент читателей не покрутит в этом месте пальцем у виска, потому что, повторюсь, Дикий не только диссидентствует, но ещё и хамит собеседнику на каждом шагу). Затем планетолог дарит Станиславу Главную Диссидентскую Книжку (очевидная отсылка на Солженицына) анонимного автора и уже спустя несколько страниц гибнет от несчастного случая.

Вставки из Главной Диссидентской Книжки (по псевдониму её автора именуемой «Книга Цзиньши») далее рассыпаны по всему тексту. Её по ходу романа читает Станислав и то пытается с ней спорить (весьма неуверенно), то задумывается над ней (а вдруг в этом что-то есть!). Текст книжки представляет собой ядрёную солженицынщину, причём, увы, чем дальше, тем больше написанную в стиле поста в ЖЖ, что окончательно смазывает потенциальный эффект: Вороне, напротив, следовало бы максимально литературизировать книжку (причём она сначала так и делала, а потом, такое впечатление, потеряла к этому интерес). Тогда читающих пронимало бы гораздо лучше, а так текст получился похожим на бессильную истерику какого-то подзаборного правака. Поэтому читатель смотрит на Станислава с лёгкой скорбью: ты ВОТ ЭТО принимаешь за нечто, заслуживающее хоть крошечки внимания?

Далее диссидентская тема как таковая продолжается уже на Земле: Станислав знакомится в кузинском музее с профессором Кэдзуко и его ассистенткой Евой. (В порядке придирки: насколько я понимаю, Кэдзуко – это имя, причём я не уверен, что соответствующее японским правилам; но профессора всё время так зовут, а казалось бы, в сочетании со словом «профессор» должны звать по фамилии, Сато). Кэдзуко – главный местный диссидент, он по-огоньковски, с фанатичным пламенем в очах и нетерпимостью в речах, «разоблачает» подвиги героев «Перезагрузки», ставших в «Рассвете» фигурами местной революционной истории. Больше того, он уже вполне откровенно вещает и о преступности современного строя. А Ева – равнодушная к истории девица, которую загнали в музей отрабатывать часы Службы (в мире «Рассвета» – обязательная для граждан работа, определяемая властями, хоть и весьма либерально определяемая); поэтому она, во-первых, ориентируется на демагогию начальника, а во-вторых, согласна с ним ещё и потому, что революция – дело негламурное, крысы, грязь, расстрелы, фу, какая гадость. Станислав же в растерянности зависает – мало ему Цзиньши, так ему сверх того уже второй учёный муж (и в данном случае даже историк, а не какой-то там планетолог) сообщает, что революция – зло; а сам герой ничего, кроме смутных школьных знаний и школьного же лёгкого интереса к местному краеведению, в культурном багаже не имеет. Поэтому он решает разобраться в вопросе и на протяжении большей части романа роется в событиях, известных нам по «Перезагрузке», причём почти до конца исследований и сам склонен толковать события скорее в диссидентском ключе, ибо понимает объективность именно таким образом («система наверняка привирает!»). Но самое интересное, что все – ВСЕ! – высказывавшиеся по этому вопросу в ходе романа персонажи либо сами были диссидентами, как Ёрш, либо, оставаясь лояльными советскими гражданами, тянули нечто вроде «время было такое, ангелов тогда не было». Даже Ли(!) объявила, что «это уже не имеет значения», повторяя слова Иволги, сказанные той совсем в других условиях. И окончательный перелом в настроениях Станислава происходит только тогда, когда выясняется, что книга Цзиньши – на самом деле хитрый электронный вирус, вызывающий поломки различной техники, которой оперируют читатели книжки; тем самым он несёт читателям смерть в самом буквальном смысле слова. В общем, в головах людей – непрошибаемое мировосприятие восьмидесятых годов. Вот и пришло время проследить его источники…

Ну, для начала, как я уже говорил, Яна Завацкая просто ХОТЕЛА написать книгу о проблеме перестройщины в головах реальных исторических советских граждан, вот и вложила её в головы людям мира победившего коммунизма. То есть заведомая нелогичность заложена в сам замысел романа, и в этом смысле с трещащей по всем швам достоверностью книжной реальности ничего не поделать. Однако можно, во-первых, принять авторскую произвольную вводную и всё-таки отыскать в мире книги те факторы, которые способствовали приходу новых восьмидесятых в рамках этого мира, а во-вторых, выяснить, какие вопросы развития общества автор понимает совершенно иначе, чем её критик в моём лице.

Итак, факторы книги. Сразу же бросается в глаза, что не работает система идеологии и пропаганды, причём от слова «совсем»: людям элементарно не объясняют даже, что такое хорошо и что такое плохо. Вот Станислав во 2-й главе размышляет о насилии, коего чуждается новый мир и новые люди, и через его рассуждения проплывает следующая мысль: для применения насилия нужно чувствовать, что ты прав, что ты морально превосходишь объект насилия, а такое чувство – это что-то плохое, потому что во главе угла стоит Станиславово эмпатичное восприятие мира, потому что Станислав сочувствует всем, даже очевидно неправым личностям. Примирить же это противоречие невозможно никаким способом. Прямо так – «это что-то плохое» – главный герой не говорит, но это логически вытекает из всего его незаконченного рассуждения (ещё бы ему быть законченным – его же совершенно непонятно, как заканчивать).

От этого места уходит прямая дорожка ко взглядам на мир самой Вороны, но мы пока по ней не пойдём и останемся в реальности «Рассвета». Допустим, проблема просто в специфике характера самого главного героя – то есть это не система забывает объяснять, что такое плохо, а какие идеи верны, а лишь конкретный человек не в состоянии воспринимать подобную однозначность. Однако Станислав заявляет, что «не знает в наше время людей, способных решать свои проблемы с помощью насилия»; а стало быть, не знает и людей, познавших добро и зло, и способных применять ко злу насилие с позиции своего морального превосходства. Самое же замечательное состоит в том, что далее-то на страницах «Рассвета» мы как раз увидим людей, великолепно разрешающих свои проблемы с помощью насилия – да, психологического насилия, да, насилия непрямого действия, но насилия – и всё это будут отрицательные персонажи, осознанно действующие во зло, которым общество раз за разом не в состоянии ничего толком противопоставить. Зафиксируем ключевое: общество «Рассвета» утратило способность бороться со злом, потому что, едва победив историческое зло, отбросило систему идей, фиксирующих представления о добре и зле, потому что приняло толстовскую идею, будто сама эта борьба – что-то грязноватое, недостойное, неприятное. А подобная «гуманизировавшаяся» среда – самое подходящее место, чтобы в ней постепенно расплодились всякие негодяи, которым никто не противодействует. В дальнейшем следует ожидать, что они съедят новое общество изнутри.

Ну и при такой вводной удивительно ли, что не работает система идеологии и пропаганды, если в идеологию общества заложен механизм отрицания самой себя, если пропаганда сама по себе рассматривается как применяемое по отношению к человеку насилие? И мало этого – в 1-й главе мы узнаём что партия уже ликвидирована за ненадобностью; в этом второй источник провала по части идеологии – некому её вырабатывать. Есть и третий источник, с которым мы и сегодня имеем дело в реальности: классический марксизм несколько переоценивает желудочный фактор («если все сыты, то всё будет в порядке») и недооценивает фактор идейной работы. Если эти три источника (постулат о неприемлемости насилия, ликвидацию партии, избыточные надежды на материальное благополучие) перемножить друг на друга, то очевидно, что всё будет очень плохо – и мы быстро обнаружим подтверждения такому выводу в дальнейшем тексте романа.

Что катастрофически деидеологизирован сам Станислав, лояльно относящийся к окружающей реальности только потому, что лично ему в ней хорошо (он говорит это сам), мы уже выяснили. Но это касается всех граждан, а не только его одного. Вот в 4-й главе Станислав гуляет по историческому парку, разбитому на месте Новограда из «Перезагрузки», видит общую могилу убитых в бою за Новоград наёмников заводовладельца и с удивлением обнаруживает, что местная диссида за время его отсутствия успела выбить имена погибших на ранее пустом надмогильном камне. Разве кто-то может запретить диссиде объединяться и увековечивать память каких-то цепных псов буржуазии? Нет, это же будет попранием свободы и мерзким насилием. И общество не возражает, не организуется в ответ, не убирает камень – какая разница, давно дело было, о каких идеях вы говорите, а Станиславу убитых жалко, тоже ведь люди, почему бы не вспомнить и о них тоже… Вот неподалёку стоит памятник Иволге, и нам сообщают, что в своё время она яростно возражала против прижизненного памятника себе, любимой – то есть даже основатели нового общества так и не постигли роли идеологии и, да-да, важности небольшого культа личности в воспитании масс, в воспитании новых и новых поколений верных граждан коммунистического общества. Вот Станислав вспоминает, как в пионерском лагере детишки вместо историй про Чёрную Руку рассказывали друг другу Страшное – что эта злобная ГСО расстреляла кучу народу, а мы-то ею восхищаемся; а ещё – как юные диссиденты в лице Ерша и его приятеля уже тогда облили памятник героям революции краской в знак протеста против системы. А это значит, что идеологическая работа и на школьном уровне никакая, отбарабанят формальную экскурсию в том же музее, проработают Ерша на линейке, внутренне возмущаясь таким негуманным отношением к товарищу (Станислав вспоминает, что и в этой проработке видел нечто неправильное), и порядок; а подростки, точно на дворе перестройка, всё это игнорируют и накапливают в себе не просто деструктивные, но политические деструктивные настроения.

Наряду с парализованной идеологией в обществе «Рассвета» налицо и плохо работающая система образования. Это звучит парадоксом, потому что в «Холодной Зоне» автор рассказывала нам, насколько прогрессивны новые методы обучения, да и в 15-й главе «Рассвета» есть эпизод со школой, из которой должно бы следовать, что среднее образование всё растёт и растёт над собой (там даже говорится, что все «учатся с мнемоусилителем», просто прочитал параграф и сразу его запомнил, сам Станислав так учился). Ан почему-то не растёт: в начале 4-й главы Станислав оправдывает слабость своих общеисторических знаний тем, что «историю изучал только в школе». Тут уж, как говорится, или крестик, или трусы: или преподавание всё-таки плохое и техника негодная, или любые школьные знания, включая исторические, должны у человека всю жизнь от зубов отлетать, безотносительно того, какими сферами он интересуется больше, а какими – меньше (а так обязательно должно быть в мире даже не коммунизма, а уже развитого социализма).

Ещё можно предположить, что полный развал идеологической работы в обществе привёл к тому, что история (как школьный предмет и как наука) оказалась в полном загоне. К этой версии хорошо пристёгивается сам факт того, что в исторической науке работают всякие кэдзуки и никто их по рогам не бьёт не то что по идейной части, но даже с точки зрения научной добросовестности. Ещё в эту кассу можно добавить, что историческая наука (а ведь это пресловутая творческая работа!) настолько малопопулярна, что приходится в порядке Службы отправлять туда всяких ев, которым история на фиг не нужна. Впрочем, справиться с противоречиями всё равно не удаётся – ведь если ев отправляют, значит, кто-то в верхах ещё помнит, что история – такая же наука, как другие, и надобно её развивать, а не наплевать и забыть. Больше того, в 13-й главе мы вдруг узнаём, что Ева выбирает историю как Службу, потому что считает её престижной(!). Но в 15-й главе всё опять наоборот: никто не хочет занимать освободившееся после смерти Кэдзуко место директора музея – стало быть, энтузиастов истории всё же нету. Противоречия, противоречия, и совсем не из разряда диалектически сочетающихся…

Несколько ранее звучит замечательный рассказ о том, как в Челябинске внезапно обнаружился перестроечный памятник «жертвам репрессий», никто не знал, что это, и поэтому его решили снести. Но тут нарисовалась местная ахеджакова с друзяшками, которая, видимо, знала, и святыню отстояла – даром что конкретно этих «жертв», как выяснилось в ходе расследования, вообще не было, их придумали тогда же, в перестройку. В данном случае прекрасно всё – не только уровень исторического знания общественности, не только сплочённость и индоктринированность диссиды, но также степень влияния последней (ведь к ней прислушались!) и степень контроля Советом вверенной ему территории (так-то всякий приличный Совет, тем более в эпоху победившего коммунизма, обязан абсолютно точно знать назначение и состояние всех объектов, что находятся в зоне его ответственности).

Кстати, слабое знание истории не мешает ГГ разглагольствовать, что-де обе стороны всегда врут в свою пользу и что для кого-то революция – счастье, а кому-то – кошмар, как будто оба эти Кто-то равноценны в глазах коммунара. На этом месте опять настойчиво звучит рефрен «история – это прошлое»; отсюда, очевидно, тянется вторая ниточка к идейным заблуждениям автора, которые мы ещё обсудим.

Следующий фактор разложения общества «Рассвета», о котором нам впервые сообщают ещё в 1-й главе – законов в обществе больше нет, юстиции нет, исправительных учреждений нет, а есть некий Этический Кодекс и сменившая КБР любительская спецслужба, зовущаяся «Общественной Защитой», то есть ОЗ. В Кодексе вроде как чего-то прописано (неизвестно, что), но при этом применять его может кто угодно и как угодно в меру своего понимания написанного, профильно этим вроде бы занимаются ОЗ и Советы, но непонятно, как конкретно. В общем, полный туман, из которого читатель, насколько я понимаю авторский замысел, должен вынести, что: народ живёт по-ленински (увидели граждане безобразие и сами его пресекли); Кодекс граждан немножко ориентирует, чтобы они пресекали худо-бедно что надо, а не что в голову взбрело; а фактически, поскольку никто не умеет пресекать и всем лень, этим занимаются ОЗ и Советы, но тоже без всякого интереса и умения.

Как эта система «работает», видно по судьбе отрицательных персонажей книги. Преступную деятельность главзлодея (написавшего вирусную книжку Леона Гольденберга, одного из антагонистов «Холодной Зоны») пресекла своим произволом Ли, мотивировав свои действия в первую очередь бессилием общественных институтов. Причём разбирательство по поступку самой Ли тоже ничего осмысленного не дало: «ну вроде нельзя никого убивать, но если очень надо, то можно, но это всё равно как-то нехорошо, погрозим за это пальцем, окружим стеной лёгкого официального отчуждения и даже в космическую колонию Ли не возьмём, потому что там нужны новые чистые люди, а эта какая-то старая и грязноватая». С Ершом и его супругой (которые промышляют мелким хулиганством, мелкими хищениями, паразитированием на добрых людях и игнорированием трудовой повинности) институты действительно ничего поделать не в состоянии и лишь уговаривают их исправиться – в чистом виде басня Крылова, «а Васька слушает да ест». Ну, хоть детей изъяли, и то хлеб, хотя Станислав и тут бормочет про себя, что как-то жестоко отбирать детей у родителей, а точно ли это правильно. Контрреволюционная деятельность Кэдзуко и прочей диссиды не интересует никого; больше того, с Кэдзуко попросту боятся спорить (допустим, Станислав – по характеру, но остальные музейщики и коллеги тоже не выступают и даже начальство предпочитает не связываться – мол, пусть он монографию выпустит, тогда уж, так и быть, будем с ним полемизировать); ещё больше того, диссиденты так и остаются Уважаемыми Людьми, даром что тот же Кэдзуко, как выяснилось уже после его гибели, совершенно сознательно всеми средствами чернил революционеров, будучи потомком наиболее преступного из приспешников Кавказа. Деятельность нарцисса Кости под любые законы не очень-то подпадает, но Этический Кодекс же позиционируется как нечто, что позволяет разбираться с любыми проблемными людьми лучше всякого традиционного законодательства – а по факту Костя торжествует всю книгу и, несомненно, продолжит торжествовать далее, и широкая общественность как раз на его стороне (Станислав бессильно причитает, что-де у него возникает ощущение, будто «Костя какой-то всесильный монстр»).

Ну и? Как вас, дорогие читатели, привлекает путь уничтожения законодательства и замены его, гм, коммунарской сознательностью? На выходе мы даже в том маленьком кусочке реальности мира «Рассвета», что описан в книге, наблюдаем буквально инкубатор антиобщественных элементов, в том числе прямых контрреволюционеров. И ведь дело тут не столько в том, что Ворона добросовестно попыталась применить к художественной реальности нашу общую традиционную глупость об уничтожении права при коммунизме, сколько в её собственном очень своеобразном представлении об этике (третья ниточка к странностям «Рассвета»), но, опять же, об этом поговорим потом.

Старая большевичка и прогрессивная молодёжь. А теперь для лучшего уяснения вышесказанного рассмотрим содержание бесед между Станиславом и Ли. В первый раз они серьёзно разговаривают в 6-й главе, и для начала мы узнаём, что термины вроде «буржуазия» «употребляют только такие мамонты, как моя маман» (опять видим, что с историей, идеологией, политическими дисциплинами, пропагандой в этом обществе полный швах). Затем Станислав пускается в велеречивую диссидентскую болтовню, потому что, вишь ты как, «всю жизнь нам твердили про героев революции, а вот Кэдзуко говорит, что это просто бандиты!», «а вот в КБР тысячи человек в ходе внутренней борьбы расстреляли!» (опять мы наблюдаем у ГГ нулевую просвещённость и никакую идейность – если б про героев реально твердили, никаких кэдзук никто бы слушать не стал, а раз слушают, значит, про героев «твердили» сугубо для галочки). Ли, будто дело происходит в политическом интернете нулевых годов, начинает объяснять, что к чему, скорее оправдывающимся тоном, умный сын, разумеется, её не слушает, а заканчивает она вовсе утверждением, что тени прошлого сегодня не имеют значения. На самом-то деле, конечно, имеют – если люди не индоктринированы идеей борьбы со злом, то они и при неограниченном материальном ресурсе спустят уже построенный коммунизм в унитаз. В ходе этого разговора мы узнаём, что эпизод с репрессиями в КБР даже проходят в школе; то есть на этот раз, в отличие от СССР, никто ничего не замалчивает, но люди всё равно пропускают всё мимо ушей – а почему? Нет логичного ответа. Сама Ли тоже исторически не подкована, а то бы сразу заявила, что перестройку вот такие ребята, как твой Кэдзуко, и устроили, а такие балбесы, как ты, на бесплатной подтанцовке у них отрабатывали.

Следующий разговор (и очень важный, хотя Ворона его таковым не позиционирует) происходит в 10-й главе при участии Рея, который тоже всё ещё жив и здоров. Первый интересный момент – Ли, словно старая большевичка посреди брежневской реальности, говорит: «Я не понимаю нынешнего времени. Оно другое совсем. Пусть молодые руководят – они понимают». Заметим тут, что Ли не объясняет, почему время «другое», а кроме того, она хоть и не слишком довольна происходящим, но принимает новое мЫшление и на своём не настаивает. И не она одна – ведь с завершения мировой революции прошло всего сорок лет, а срок и качество человеческой жизни сильно повысились, поэтому в обществе полно живых и активных ветеранов революционной борьбы. Но все они отчего-то отступили в тень и безропотно принимают прекрасный новый мир ненасилия: разгул всевозможных диссидентов и ершей, отмену партии, ликвидацию исправительных учреждений, полную деидеологизацию молодёжи, забвение представлений о классовой борьбе. Последнее особенно пикантно, если учесть, что в бывшей Федерации должна проживать тьма сторонников прежнего режима (как такие же живые и активные ветераны противоположной стороны, так и трудолюбиво воспитанные ими новые поколения реваншистов) – и если даже на Урале диссиденты чувствуют себя как рыбы в воде, то что же должно происходить в бывших США или Западной Германии? Но тут мы выходим за пределы книжной реальности – внутри её рамок картина необъяснима.

Далее примечателен декоративный вроде бы момент, играющий на самом деле весьма серьёзную идейную роль. В «Рассвете» принято новое летоисчисление – 2109 год является «001 годом Космической Эры», отсчитываемой с даты преодоления барьера скорости света. (Чуточку брюзжания: зачем нолики перед значащей цифрой, не могу понять – тоже какие-то программистские рюшечки, которые меня с некоторых пор очень раздражают). Ли упоминает, как доказывала, что в качестве рубежа для отсчёта новой эпохи следует брать 1917 год, но потом смирилась. Это на самом деле тоже прямое указание на стремительную деидеологизацию мира «Рассвета»: что там какая-то история, политическая борьба, революция, всё это туфта пред величием развития науки и выхода человечества из земной колыбели. А что развитие вот в частности космонавтики и преодоление светового барьера без построения коммунизма (и, следовательно, без 1917 года) были бы невозможны, что только первая успешная социалистическая революция открыла человечеству дорогу в будущее вместо ведущего на свалку истории грязного закоулка – это в глазах нового поколения уже какая-то скучная чушь, не имеющая более значения.

Затем Ли вспоминает первые годы после Освобождения (победы СТК над Федерацией), и выясняется, что, согласно авторскому замыслу, дальнейшее строительство коммунизма прошло легко и просто: хоть Ли и говорит правильные вещи о множестве горячих точек и о «бандах анархистов и неавторитариев» (вот это хорошая шпилька – неавторитарии именно мятежами в такой ситуации и займутся), но выходит, что для подавления всего этого дела потребовалось лишь несколько лет, после чего и армия стала очень быстро не нужна, и врагов никаких не осталось, и преступность в основном исчезла, а те жалкие остатки задач правопорядка, которые всё-таки сохранились, по большей части замечательно исполняются обычными гражданами, потому что (барабанная дробь!) в школьную программу теперь входят курсы единоборств. На всякий случай прокомментирую, что спортивные единоборства – не для серьёзных столкновений, что если не тренироваться, то даже и от «школьного курса» очень быстро ничего не останется, что вот, например, историю в школе мы уже видели, как учат, что «редкие опасные одиночки» (всё, что осталось от преступности), если уж на то пошло, сами учились в школе на тех же курсах, что нападать они должны отнюдь не на «группы коммунаров», а на одиночек же, что таким одиночкам следует противопоставлять заведомо превосходящих специалистов, чтобы не давать преступникам шансов, что, наконец, преступник – это вовсе не обязательно буянящий на улицах хулиган… Но совсем уж по дореволюционному дедушке Ленину вопрос всё-таки не поставлен. Во-первых, специальная патрульная служба, о счастье, чудом сохранилась (а стало быть, в наличии не только спецслужба – ОЗ – но и обычная правоохранительная организация – Патруль), во-вторых, «скрутить буйного преступника» – это очень маленький кусочек задач, которые стоят перед правоохранительной системой в сколь угодно коммунистическом обществе, и остатки правоохранительной системы для того и нужны, чтобы их выполнять, проходя по всему правоохранительному циклу, от выявления преступлений до исполнения наказаний. Тем не менее, эти правоохранительные остатки совершенно несерьёзны – и вот в финале Ли отправится валить Леона самостоятельно, так как уверена, что ОЗ с таким мощным противником не справится, а суд не сможет верно оценить степень его опасности для общества и вообще гуманизирован до полного бессилия, а потому приговорит его в лучшем случае ко временной изоляции в комфортных условиях.

Вернёмся к теме. Значит, ситуация 25-летней примерно давности рассматривается в «Рассвете» как момент, когда врагов в мире построенного коммунизма не осталось. Это позволяет Вороне поставить небезынтересный вопрос, а что человечество в такой ситуации будет делать. Но его решение в рамках «Рассвета» она опять рассматривает через какую-то очень специфическую призму. Стандартный взгляд, казалось бы, должен быть таким: коммунистическое государство получило под контроль всю планету, старый мир при этом не сумел даже организовать приличную партизанскую войну и тихо сдулся, стало быть, срезаем основную часть силового блока, перекидываем высвободившиеся ресурсы в гражданские сферы, все прочие государственные (общественные) структуры работают как работали, развиваемся себе дальше, вопросов нет. Ворона, однако, вопрос видит, потому что никуда не девается её исходный пунктик об уничтожении всякого насилия. Ли поэтому рассказывает, как победители придумали себе проблему вида «как заставить людей учиться и работать», местами даже провели провалившиеся эксперименты с пуском процесса на самотёк (мол, пусть люди делают что хотят – естественно, оказывалось, что люди в основном хотят валять дурака), а ещё некие «сумасшедшие ефремовцы» (это была ещё одна отличная смешная шпилька) написали роман-предупреждение на тему, что все помрём, если поголовно будем жить так, как каждый индивид пожелает.

После этого новое коммунистическое человечество, встревожившись, изобрело велосипед и ввело: 1) всеобщее стандартное среднее образование, 2) часы обязательного труда в виде Службы, а через этот обязательный труд – 3) централизованное плановое хозяйство, скрепляющее планету в единое общество. По этому поводу я хочу сказать, что «насилие» (в данном случае правильнее говорить – принуждение) от множества произнесённых слов и от переименования концепций (стандартное образование тоже носит своё специальное название – Экзамен Зрелости), во-первых, никуда не делось, во-вторых, и правильно, что не делось, в-третьих, в адекватном мире даже и вопрос так не стоит, чтобы куда-нибудь делось, потому что с какой стати его нужно куда-нибудь девать? Не только всякое общество есть в том числе принуждение (нельзя жить в обществе и быть от него свободным), но в пределе всякая человеческая жизнь есть в том числе принуждение (не будешь усилием воли и мускулов питать свой организм – организм очень быстро перестанет существовать). Ну и если проверить ситуацию на реалистичность, то после революционной войны, когда все суровы, когда вокруг океаны срочных дел, никто вменяемый даже шёпотом не задаст ничего подобного такому вопросу («а не позволить ли каждому жить полностью как он хочет?»), а если задаст, то к нему немедленно присмотрятся на предмет его психического здоровья. И никакие романы ефремовцев для вывода человечества на верную дорогу в этой ситуации вовсе не нужны.

Но ладно – попетляли умственно в чём-то достоевском и затем всё же вновь вышли на стандартное образование, обязательный общественно полезный труд и плановое хозяйство. Всё хорошо? Нет, нехорошо – Ли немедленно озвучивает престранный вывод, будто всего это уже самого по себе достаточно, чтобы всё росло и цвело и чтобы люди не порывались изменить систему и опять пойти куда-то не туда. Поэтому идеологию свернули, партию ликвидировали, ибо ничего этого не надо, всё и так прекрасно работает, люди и так едины, сознательны, полны энтузиазма и всё имеющееся принуждение поддерживают сами, поэтому оно как бы и не принуждение. Как Ворона себе всё это представляет, я понять не в силах. Если у вас нет даже элементарных (я уж не говорю – сложных) представлений о том, что такое хорошо и что такое плохо, зачем всё вокруг существует и куда мы идём, если никто не поддерживает в вас эти представления и не поясняет всякие тонкие места (а всё это – зона ответственности идеологии) – то ваше общество разрушится в кратчайшие сроки, особенно если оно только вчера с трудом выползло из эксплуататорских формаций. Что мы, собственно, в романе и наблюдаем – при тех вводных, что нам даны, перестройка начнётся буквально вот-вот и не начинается лишь авторским произволом. А партия, согласно вполне верным советским теоретическим воззрениям нашей реальности, должна не «отменяться» в пользу Советов, а сливаться с Советами – то есть не коммунисты становятся не нужны, как в мире «Рассвета», а все активные граждане становятся коммунистами. Ну а когда коммунисты становятся не нужны, то… во-первых, ещё раз смотрим на написанное выше, а во-вторых, вспоминаем, кто, когда и зачем размахивал лозунгом «Советы без коммунистов!». Рей там шутит про Ли как «злобную партбюрократку», но по факту-то ведь это он шутит, а в обществе неавторитарные воззрения победили, партийцев в самом деле стали рассматривать как злобных бесполезных бюрократов и убрали на вечное хранение в музейные запасники.

Ещё более не в силах я понять, зачем Ворона вообще вставила всё это в свой мир; видимо, из того же соображения – «принуждение надо свести к нулю». Но ведь обществу недостаточно одних лишь желудочных сигналов для правильного развития, в чём мы уже убедились на собственном опыте; а всякими институционалистскими заходами обычно промышляют американофилы (идея «давайте организуем плановое хозяйство, и за его счёт будет самоподдерживаться всё устройство общества победившего коммунизма» концептуально ничем не отличается от «давайте скопируем для Либерии американские общественные институты, и там сразу станет так же клёво, как в США»). В жестокой реальности успех любого дела решают кадры, а в формировании кадров огромную роль играет идеология. Структуры и институты важны, но по сравнению с кадровым наполнением – вторичны. «Эй, критик, ты идеалист, что ли, куда ты девал экономический детерминизм?!» – закричит на этом месте вульгарный марксист. А ему я напомню, что постэксплуататорские формации общество создаёт преимущественно сознательно (в отличие от эксплуататорских, развивавшихся преимущественно стихийно); это искусственные механизмы, и обслуживать их тоже нужно сознательно – людьми, понимающими, что, к чему и зачем в этих механизмах.

Кстати, в книге есть и экономический момент, вызывающий полный ступор. В 5-й главе Станислав смотрит новости Солнечной системы и комментирует про себя: «в Системе всё ещё играют роль такие древние понятия, как выполнение и перевыполнение плана». То есть – что? Как? Я не ослышался? А на Земле у нас и плановую экономику за ненадобностью отменили, что ли, план не надо выполнять, всё само собой цветёт и колосится? Я понятия не имею, что хотела сказать тут Ворона, но это, чрезвычайно мягко говоря, штука посильнее фигурировавшего ранее частного бизнеса через 30 лет после революции. Так что получается, что даже и централизованное плановое хозяйство, долженствующее служить, как нам только что сказали, основой стабильности и развития общества «Рассвета», на самом деле не такое уж плановое – Служба есть, а чего там народ выслуживает, вроде и неважно. Возвращаясь к напечатанному, то-то и граждане на работе бухают! (А в рассказе «Светлое будущее» Службы действительно больше нет совсем – не хочешь, не работай, но всем хватает сознательности делать правильный выбор).

Но в общем, каким образом общество «Рассвета» прикатило к чему-то околоперестроечному, становится по-настоящему ясно именно после разговора Ли, Стаса и Рея. То, что в первых главах собиралось в порядке читательских наблюдений, здесь открыто проговаривают главные герои. И это хорошо – пусть далеко не всякий читатель поймёт причины кризиса местного общества даже и по прочтении 10-й главы, но прописаны они в любом случае открытым текстом, что-то домысливать даже не очень требуется. Кризис, однако, надо ещё разглядеть – ведь сама Завацкая нарисованный ею мир как «неправильный» не рассматривает, а если уж сам автор не видит в системном кризисе кризиса, а видит в лучшем случае отдельные непорядки, то читателю увидеть кризис ещё сложнее.

Наконец, в конце романа имеется несколько небольших разговоров, которые вертятся вокруг Леона и акции по его убийству. Эти происходят большей частью с участием Марселы, и она, если не считать уставшей Ли – чуть ли не единственный разумный человек в галерее персонажей «Рассвета». Сначала она кратко и по делу откомментировала книгу Цзиньши (ну наконец-то хоть кто-то это сделал!). Потом Ли сообщает своим молодым компаньонам, что ОЗ – это сплошная любительщина и что, хотя книжка давно известна ОЗ, но автора никто искать и не думал – «а зачем, очередной сетевой бред, большое дело» (а я делаю вывод, что, значит, в сети много кто бредит подобным образом). На это Марсела совершенно логично отвечает, что Первый Союз так уже развалили – очевидно, лишь из уважения к Ли не продолжая словами «давайте и Второй развалим, чё». Но Ли проявляет поразительное легкомыслие, словно перевоплощаясь из старой большевички в новое беззаботное начальство: она утверждает, будто за Леоном «не стоит никакой класс», поэтому всякий контрреволюционный трёп «как перчик в супе, никому не повредит» (угу, видим мы, как очередной перчик никому не повредил). На самом деле это, разумеется, не так – классовое сознание человека не обязательно соответствует его фактическому классовому статусу, и более того, сознание гораздо чаще более реакционно по отношению к факту, чем наоборот. Поэтому за Леоном стоит весь класс бывших собственников, потерявших в результате Освобождения свой статус, вся воспитанная ими смена (а такие ребята блестяще воспитывают себе смену), а также интеллигенция типа Дикого, воображающая себя элитой и страшно угнетённая невозможностью возвыситься над окружающими – и это наверняка не всё. Более того, недовольство в любом обществе возникает не только на классовой почве: вот в данном случае у нас есть множество наивных ослов типа Станислава, которым жалко всех убитых когда-то контрреволюционеров, а также антисистемных типчиков вроде Ерша, готовых свинячить при любых порядках, а также отсталых гламурных девиц типа Евы, воображающих себя королевами, и так далее, имя им легион. А их противник безоружен, он отказался от идеологии, от права применять сколько-нибудь организованное насилие, да ещё и уверил себя, что никаких врагов вокруг больше нету, применять насилие не к кому. Доиграется этот мир? Разумеется; спасёт его только автор своим всемогущим писательским произволом, а отнюдь не активные граждане, вооружённые приёмами тхэквондо.

Действия Ли, тем не менее, обнуляют все её рассуждения: она совершенно справедливо считает Леона настолько опасным, что полагает необходимым его убить. И убивает. Автор подаёт нам это под таким соусом: «человек старой формации принимает на свою душу, которой уже всё равно, последние грехи старого мира; и в новый мир без насилия новые люди пойдут с чистого листа». Это, конечно, ерунда – как я только что обосновал, подобных Леону плохишей в этом мире наверняка немало, Ли на них на всех не напасёшься. Ну и, кроме того, а книга Цзиньши-то, оказывается, права: в этом мире без закона действительно можно просто взять и кого-то убить, потому что кто-то так решил, и практически без последствий, потому что народ убийство поддержал. Этика по Синей Вороне. Занавес.

Мировая революция по-рассветному. В той же мере, что и эти разговоры, для понимания генезиса мира «Рассвета» важны эпизоды периода Освобождения, описываемые параллельной сюжетной линией – в форме книги, которую пишет Ли. Кстати, эта книга в книге местами создаёт любопытный художественный эффект: вот у нас люди восьмидесятых в облике людей коммунизма, а вот кадр переключается на людей эпохи революции, сражающихся за коммунистическое будущее. Первые и вторые представляют разительный контраст между собой. И сам собою встаёт вопрос: а что, люди революции хотели, чтобы люди будущего были вот такими? Ли где-то говорит, что да, подразумевая, что мир без насилия прекрасен – но конкретным пониманием и воплощением этой идеи она, кажется, всё-таки не очень довольна.

Первым номером рассмотрим революционную войну, которая была запланирована ещё в конце «Холодной Зоны». Капиталисты Федерации продолжают развивать технологии воздействия на мозг, поэтому, пока всё тамошнее население не превратилось в зомбированных психических инвалидов, в СТК решают провести революционную войну и покончить с капитализмом на Земле раз и навсегда. Разумно? Да. Но… Но Ворона опять не ищет лёгких путей: она видит этические проблемы там, где их нет, а к тому же подкрепляет эти миражи некоторыми сомнительными положениями коммунистической теории, поэтому её версия Освобождения напоминает попытку почесать левой пяткой правое ухо.

В сущности, сейчас нам потребуется обсудить классическую проблему экспорта революции, которую мы, теоретики-марксисты, до сих не обобщили и не представили в современном виде – так что очень хорошо, что «Холодная Зона» и «Рассвет» затрагивают этот вопрос. Что капитализм к длительному мирному сосуществованию неспособен и поэтому должен быть уничтожен (на самом деле ещё много по каким причинам, но достаточно и этой), Завацкая согласна – и подтверждает своё согласие описанием финала общества Федерации, где вследствие массового внедрения технологий воздействия на мозг люди счастливы трудиться на буржуя практически задаром, покупать у буржуя дрянной товар по завышенной цене, а завтра точно так же будут счастливы вторгнуться в СТК в рядах буржуазных армий. Дальше, однако, у меня с автором начинаются расхождения.

Руководители СТК в конце «Холодной Зоны» категорически настаивают, что прямое вторжение в Федерацию обойдётся слишком дорого и может даже провалиться, потому что противник силён – а вот если разжечь рабочую революцию изнутри, заслав туда опытную агентуру (включая Ли), то всё пойдёт как по маслу. А кроме того, без внутренней революции в Федерации вторжение СТК стало бы «просто армейской операцией». Утверждения эти в основном ошибочны. Да, конечно, удар извне и удар изнутри эффективнее, чем просто удар извне, но это единственное, с чем можно согласиться. Армии буржуазного мира, как показали дальнейшие события, на самом деле были слабы, и это было предсказуемо: если капиталистический лагерь, скажем, в три раза меньше социалистического, то его военная сила ввиду отсталости капиталистического способа производства будет меньше, условно говоря, в десять раз. А вот внутреннее положение капстран как раз очень прочно: сегодня мы ощущаем это на собственной шкуре, а ведь в мире «Рассвета» ещё и мозгомойка работает многократно эффективнее, чем даже у нас сегодня. Закидывать агентов с задачей устроить революцию означает, стало быть, бросать их почти на верную смерть. А ставить зависимость начала простого дела (ударить армией) в зависимость от успеха дела крайне сложного (разжечь революцию) означает создавать себе огромные проблемы на пустом месте.

Рабочая революция – это в трилогии Завацкой и предмет культа, и абсолютное магическое средство. Да, в ситуации «Перезагрузки» иного выбора, чем придумать и как-то обосновать успехи таких революций, никакого нет – марсиане не прилетят, никого не освободят. Но в «Холодной Зоне» и «Рассвете» ставка на рабочие восстания выглядит уже вопиюще нереалистичной. Достаточно задуматься, кто сильнее – горстка людей в стихийно сложившемся отряде, вооружённом в лучшем случае лёгким стрелковым оружием (да и его ещё надо где-то раздобыть!), или регулярные армии нескольких развитых государств самого конца XXI века. Кроме того, надо понимать, что пролетарские восстания – вообще явления редкие (вы их много видели по миру за послевоенную эпоху, например?), а уж успешная и при этом полностью самостоятельная социалистическая революция – нечто уникальное (если говорить строго, то мы во всей человеческой истории только одну и знаем). Однако Ворона ставит в «Перезагрузке» такие восстания на поток и придерживается того же подхода и в остальных книгах. В «Холодной Зоне», например, фигурировала «освобождённая рабочим восстанием Северная Польша» (даже не говорится, что армия СТК вмешалась и помогла), а также упоминалось аналогичное восстание в Сингапуре (но там хотя бы СТК пришёл и буржуев разогнал). В «Рассвете» же… непросто даже пересказать, насколько абсурдно поставлено там дело. Но я попробую.

Значит, в «Перезагрузке» у нас был художественный образ буржуазного аллода: на изолированном участке местности есть рабочие, есть хозяева, первые объединяются и бьют вторых, хозяева убегают. Единица отсчёта революционных процессов – город. Это сюжетно оправдывалось крайним ослаблением государственных машин и лоскутностью многих территорий. Но во второй половине XXI века ничего подобного уже нет – буржуазная государственная машина снова функционирует на части территории планеты в полную силу. И в то же время схема «Перезагрузки» неведомо как продолжает работать. Ли в 6-й главе рассказывает, как в африканских городах бывало достаточно пары коммунистов, чтобы какой-нибудь город восстал, организовал коммуну и присоединился к СТК – а буржуи, видимо, стояли рядом и грустно смотрели, как по очереди один город отпал, другой, третий… ОК, допустим, что это третий мир, уже доведённый до кондиции бесконечными лишениями и красной пропагандой, и у центра на его удержание не хватает сил (хотя это опять-таки означает, что в военном отношении Федерация слаба). Но это ещё цветочки. Ли организует выступление в Кракове, и там повторяется то же самое – возмутившиеся рабочие захватывают город (очевидно, голыми руками – ну или кузнечными молотами супротив бронетехники), побивая «не умеющие как следует воевать внутренние войска» (ну ясен пень, рабочие-то воюют как следует, они же профессиональнее внутренних войск), и, так как Краков находится не на границе, а на известном удалении от территорий СТК, в полной изоляции(!) организуют в городе коммуну (причём внутреннего врага там нет – вчера город коммунистов не любил, а сегодня глядь, и все охотно держат осаду). А регулярная армия Федерации в это время неделями стоит где-то рядом и ждёт неизвестно чего – это в Польше-то, в ближней периферии империалистического мира! Ну если буржуйская армия даже в Польше не может зачистить один город от рабочего отряда, о какой её силе вы говорите вообще… (По тексту, она потом точно так же и в Италии ничего не смогла, и в Испании). В конце концов армия Федерации дожидается наступления СТК со стороны Украины (которое задерживалось, потому что восстание Ли получилось стихийным и много раньше срока – вот что значит ставить действия армии в зависимость от действий шпионов) и почему-то только после этого пытается штурмовать полностью окружённый Краков, который всё равно не может взять (наверное, рабочие успели выковать гигантских человекоподобных боевых роботов). Абсурд на этом не заканчивается, а только нарастает (хотя, казалось бы, куда дальше) – если вы полагаете, что с этого началась полновесная война Федерации и СТК, то нет, у нас же аллодная логика, повоевали за Краков и опять успокоились: ни капиталисты не пытаются наступать на восток (хотя победа над СТК – их последний призрачный шанс на выживание), ни коммунисты не пытаются идти на запад (давая тем самым противнику время на дальнейшее развитие зомби-технологий). В итоге нам сообщают, что таким манером (кто выиграет себе в копилку очередной восставший город) Освобождение длилось в Европе шесть лет и лишь в самом конце вылилось в оставшуюся за кадром полноценную войну с самой упёртой частью Федерации. Извините, у меня по этому поводу слов нет. Войны так не ведутся. Это даже для Средневековья так себе идея, это какие-то древнегреческие полисы военные разборки друг с другом устраивают. (Кстати, как удалось нейтрализовать и революционизировать Британию и США, так и осталось неизвестным; книга, конечно, не о большой политике, но раз уж пара таких глав есть, стоило бы прояснить этот важный вопрос).

Возможно, Ворона вдохновлялась донбасским примером, но он абсолютно нерелевантен для моделируемой ею ситуации. Ей бы вместо этого представить, как в 1984 году поднимают восстание рабочие Нюрнберга, выкидывают из города всю полицию, объявляют себя частью ГДР, месяц сидят в окружении, силы НАТО просто держат осаду и больше ничего не делают, потом к Нюрнбергу начинает пробиваться Центральная группа войск из Чехословакии, II западногерманский корпус безуспешно пытается отбить её наступление и лишь тогда пытается взять Нюрнберг с нашими юберарбайтерами, а когда советские и чехословацкие войска, пробившись через вражескую оборону, приходят в Нюрнберг, боевые действия прекращаются – ну типа в состав ГДР теперь входит ещё и кусок территории от Нюрнберга до чешской границы, запишем советскому блоку за победу первые три очка, ждём следующего восстания в Бремене и продолжения нашего увлекательного шестилетнего военного турнира, второго его матча, который на этот раз пройдёт между I голландским корпусом и 2-й гвардейской танковой армией. Не думаю, что открою для кого-то Америку, если громогласно объявлю: ЭТО_ТАК_НЕ_РАБОТАЕТ.

В общем, я удивлён, насколько невозможную картину автору потребовалось выстроить в голове, чтобы только упихнуть в книгу два своих предубеждения: 1) теоретическое – революцию всякий народ должен начинать сам, только тогда соцлагерю разрешается ему помочь, 2) этическое – просто так нападать на буржуев нехорошо, надо, чтобы имелся убедительный казус белли. Причём не просто убедительный, а именно этически убедительный для Вороны (потому что «вообще убедительным» поводом к войне, если уж на то пошло, являются и бесконечные инциденты на границе, описанные в «Холодной Зоне»). В 8-й главе «Рассвета» Ли, выступая в этот момент как альтер-эго автора, морально страдает, что в ядре Федерации (уже зомбированном новыми технологиями) революция не произойдёт сама по себе, а это ой как плохо, ведь каждый должен сам, всё сам, а если не сам, получается, что ему навязали, как мы ему в глаза потом будем смотреть. В 10-й главе Ли чувствует себя виноватой, пребывая в уже освобождённой Западной Германии, и на все лады доказывает сама себе, что всё-таки речь не идёт о привнесении социализма извне (как будто это что-то плохое), что «для многих людей мы просто захватчики» (да не наплевать ли?), что надо поскорее обучить всех самоуправлению и референдумам (угу, просто идеальный рецепт для ситуации, когда нас не любят и ещё партизанская война понемножку разгорается). Один из коренных пороков трилогии – никто из коммунистов по-настоящему не верит в правоту своего дела, все так или иначе сомневаются…

В реальности, конечно, картина войны выглядела бы совершенно иначе, потому что руководство СТК таки верило бы в правоту своего дела. Агентов заслали бы с заданием создать коммунистическое подполье, которое, когда наши начнут наступление, могло бы нанести удар в спину буржуазным армиям и за счёт которого можно было бы частично укомплектовать новые структуры власти после освобождения. На своей территории в это время была бы подготовлена недостающая часть кадров для будущего правительства. К нужной дате были бы незаметно сконцентрированы войска, которые нанесли бы по всему фронту противника внезапный удар в полную силу, после чего рванули бы вперёд, к Бискайскому заливу, под знаменем мировой революции, а в тылу врага подполье восстало бы именно в этот момент или, если это оказалось бы слишком сложным, принялось бы организовывать диверсии в помощь быстро продвигающимся коммунистическим армиям. Блицкриг (при наличии второго и третьего эшелона резервов на случай первичной неудачи и контингентов для замирения занятой территории) – наилучший, наивыгоднейший способ вести войну, в том числе революционную, и особенно против слабейшего противника, который, как мы видим, не способен даже навалять почти безоружным отрядам рабочих.

И, уж конечно, никто не страдал бы, что что-то там навязал «другим народам», будто народ – это некий особый субъект с единым внутренним мнением. Народ никогда не един, в нём есть угнетатели и есть угнетённые, есть сознательные угнетённые и есть несознательные, есть коммунисты и есть антикоммунисты. Этично ли нападать? Безусловно – капитализм есть зло, причём зло недоговороспособное, оно так или иначе должно быть уничтожено, а молниеносная война в обозначенных условиях – наиболее быстрый и дешёвый способ это сделать. Самостоятельно же люди не в состоянии организовать революцию практически никогда – у них слишком неравные весовые категории с угнетателями. Неэтично как раз требовать от них выполнять подобные невероятные задачи. Поэтому достаточно, чтобы на освобождаемой территории был некоторый минимальный для успешного проведения советизации процент наших сторонников. Мнение остальных нас интересовать не должно – они нам шесть тысяч лет навязывали эксплуататорское общество, пора и нам навязать им неэксплуататорское, а когда навяжем, постепенно перевоспитаем всех несознательных, большинство пряником, а кому пряник не по вкусу – того кнутом. А внутренний враг на только что освобождённой территории останется в любом случае: какая для недовольных сменой власти разница, кто первым заварил кашу – местные революционеры или иностранные коммунисты, для недовольных это в любом случае одна сатана. В книге Цзиньши, собственно, так и написано – напали злые коммуняки, отняли у людей свободу, навели кровавый тоталитаризм… Так что я полагаю, что вопрос о революционной войне может и должен быть решён только таким образом: если условия позволяют провести блицкриг, причём в текущих условиях это ещё и самый лучший выбор (это не всегда так – в ситуации «Рассвета» да, а вот в ситуации брежневского СССР – нет, там периферийная стратегия работала куда лучше) – значит, надо его провести и решить проблему капитализма раз и навсегда, какие тут вообще могут быть возражения.

Второй номер воспоминаний Ли – это суд над Леоном Гольденбергом, который после Освобождения замаскировался под верного коммуниста и в этом качестве тайно развёртывал в Германии сеть контрреволюционных банд, по ходу дела заманил в ловушку Ли, пытал, насиловал и попытался убить, но был схвачен и арестован. Суд я подробно описывать не буду – вот на него мне уже никаких нервов не хватит: если по поводу нарисованной Вороной картины Освобождения я могу добродушно шутить, то здесь я начинаю всерьёз возмущаться представлениями автора об уголовном процессе. Вкратце суть заключается в том, что злобный адвокат повернул перед судом дело так, будто мерзавка Ли сама спровоцировала Леона на насилие, поэтому он безусловно заслуживает снисхождения, что суд и признал, дав ему 20 лет вместо смертной казни (а в конце книги окажется, что отсидел он всего семь). Так вот, это абсолютный и совершенно неуместный нонсенс. Действительно, состязательный процесс (тем более состязательный процесс по-англосаксонски, который нам изобразила Ворона – когда УК размыт или его вовсе нет, что и открывает двери для настоящего юридического крючкотворства) – это свободная конкуренция стороны защиты и стороны обвинения, в ходе которой кто больше натащил каких угодно доказательств в свою пользу, хоть фальшивых (лишь бы не поймали), и убедительнее их преподнёс (красноречивее наболтал), тот и молодец, к тому судья и прислушается, права того и защитит, а на истину всем по большому счёту плевать. Вот только в «Рассвете» не может быть ни англосаксонского, ни вообще состязательного уголовного процесса, он там так же неуместен, как крокодил на айсберге – куда пришла советская власть, оттуда изгоняется правовая архаика.

А советский уголовный процесс не является чисто состязательным, он направлен на установление истины; при нём формальное разделение сторон отсутствует – выяснением истины (сбором обвиняющих и оправдывающих доказательств) должны заниматься все участники процесса. Да, в отличие от инквизиционного процесса, обвиняемый/подсудимый не очень-то обязан помогать выяснять истину, тем более нельзя принуждать его признаваться всякими насильственными методами и отдельный защитник у него тоже есть – но вообще-то признаваться и каяться, когда, как в данном случае, его вина в целой серии особо тяжких преступлений очевидна, напрямую в интересах подсудимого. А у нас тут дело ещё и контрреволюционное – то есть, чтобы сохранить хотя бы дохлый шанс на жизнь, подсудимый должен вести себя тише воды ниже травы. Если же он вместо того начнёт катить бочку на потерпевшего, его песенка мгновенно будет спета (не раскаялся – нет смягчающего обстоятельства – дверь в расстрельный подвал вон там). А уж чтобы пальцы начал гнуть адвокат… народ, вы почитайте протоколы Московских процессов – там продемонстрировано, как адвокат в подобной ситуации себя ведёт («мой подзащитный совершил ужасные преступления, заслуживающие кары по всей строгости закона, но всё-таки он ещё не законченный негодяй, подумайте о возможности маленького снисхождения, товарищи судьи»). И если даже в адвокаты просочится враг советской власти, то суд подобное описанному в «Рассвете» выступление слушать не будет, потому что он оценивает не красноречие адвокатской болтовни, а совокупность собранных по делу доказательств, подтверждающих конкретные пункты обвинительного заключения. Сущность работы адвоката – не трепаться эффектно на судебном заседании, а собирать оправдательные доказательства, в том числе доказательства наличия у подсудимого смягчающих обстоятельств, если они в самом деле есть; опровергать доказательства обвинительные, если они в самом деле ошибочны, искать ошибки в обвинительном заключении; а уж только после этого, если сказать в пользу подсудимого объективно нечего – просить судью проявить снисхождение в тех узких рамках, которые судье оставляет закон. Адвокат из «Рассвета» ничего такого не нашёл – смягчающим обстоятельством является «противоправность или аморальность поведения потерпевшего, явившегося поводом для преступления», и к делу Леона это абсолютно неприменимо, потому что он уже и так ведёт ничем не спровоцированные преступные действия против Ли, когда та, защищаясь от них, прибегает к «оскорблениям».

Больше того, на нашем подсудимом, как на руководителе контрреволюционной диверсионной сети, и помимо изнасилования висит целый букет расстрельных статей. И он никуда не денется, даже если мы вдруг на секундочку напялим парик американского судьи, упоремся по Мужской Солидарности и впишем в приговор смягчающее обстоятельство по поводу изнасилования. Ворона по поводу этих статей написала что-то из серии «да я просто солдат, да я просто воевал, вспомните законы и обычаи войны, да я просто командовал, а сам никого не убивал», чтобы суд и по прочим статьям смягчил ему приговор. Возникает вопрос – что это за потустороннее безумие? Леон не является комбатантом просто по определению комбатанта, да и какая война, когда она уже кончилась и вместе с ней даже кончилась одна из сторон, да кто Вороне наврал, будто руководитель несёт меньшую ответственность, чем исполнитель, да… а, я не могу, заканчиваем с этим, хотя я мог бы ещё многое написать.

Короче, тут не будет никакой помеси американского суда, советской перестроечной шизы, судебного телешоу и развесёлых скандалов между сторонами, действительно возникающих иногда в построенном отлично от уголовного гражданском процессе. Нет, тут будет злобный тоталитарный советский военный трибунал, который по куче эпизодов быстренько приговорит подсудимого к расстрелу и пойдёт на ужин после тяжёлого трудового дня – а подсудимый отправится в расстрельный подвал прямо вот сразу же, пока судьи ещё котлеты съесть не успеют. Заметьте себе, кстати, что это будет именно трибунал и именно советский, а не какие-то непонятные местные судьи, унаследованные от старого режима. Равным образом это касается и адвоката – никто не допустит к такому делу какого-то, подумать только, эмигранта из СТК в Федерацию. Это же испытание на прочность для новой власти – как можно, едва сбросив прежний режим, под соусом рассуждений о свободе и демократии позволять его деятелям и его институтам успешно защищать опаснейших политических бандитов? Давайте представим, как на территории будущей ГДР в 1947 году оставшиеся от Рейха судьи и адвокат судят в рамках старого уголовного процесса отловленного советскими властями главаря нацистского сопротивления из «Вервольфа»… Резюмируя, эпизод с судом – апофеоз абсурда, самое слабое место всей трилогии, выигрывающий это звание с громадным преимуществом.

Что ещё надо сказать по этому эпизоду? С литературной точки зрения, если Гольденберга непременно требовалось оставить в живых, нужно было всё сочинить совсем по-другому. Например, прибегнуть к приёму «я не я и лошадь не моя», продемонстрировав, что, кроме свидетельства Ли о личности обвиняемого («это никакой не Штерн, я этого козла в Химках видела, знаю я, чем он в своей прошлой жизни занимался!»), никаких доказательств руководства Гольденбергом диверсионной сетью нет. Но тогда и от идеи изнасилования надо было отказаться, и вообще Гольденберг должен был себя вести совсем по-другому, в самом деле имея по сюжету возможность от всего отпереться.

А с точки зрения идейной, эпизод неплохо отражает расплывчатость представлений Вороны о праве. Если предполагать, что право в принципе работает вот этак вот, как нам показано, то, конечно, захочешь заменить его волшебной внутренней этикой и каким-то очень правильным Этическим Кодексом, который никогда не пойдёт против здравого смысла и возмущения простых людей в зале суда. Правда, этика у большинства людей вовсе не волшебная, а право в нормальных странах даже сегодня работает не так. Поэтому на самом деле при коммунизме продолжит действовать скучное кодифицированное уголовное и административное законодательство, доведённое до совершенства, и всяких кровавых упырей по-прежнему будут водить в соответствии с ним в расстрельный подвал (нет никакой причины хоть через тысячу лет отменять смертную казнь – другое дело, что достойные её упыри будут встречаться при коммунизме чрезвычайно редко), а мелких хулиганов – в кутузку на 15 суток, и будет всё это происходить совершенно одинаково, единым и стандартизованным образом по всей планете. Это не избавит общество от необходимости направлять в систему юстиции (в широком смысле слова) лучшие в смысле человеческих качеств кадры – но без всеохватывающей юридической инструкции, выработанной всем многовековым опытом человечества, работать правильно (предотвращать, пресекать, раскрывать, расследовать преступления, ловить, осуждать, перевоспитывать, истреблять преступников) эти кадры не смогут.

Третий номер – кризис с заложниками в Праге на фоне чешского мятежа против СТК, инспирированного американской, британской и немецкой спецслужбами. Ворона в который раз дублирует реальную историю в будущем – отсылки к беспорядкам 1968 года здесь очевидны. При этом окончательно запутывается история её мира – вроде вся Европа уже наша, какая ещё играющая за врага немецкая разведка? Может быть, подпольные остатки старых немецких спецслужб? В конце эпизода нам к тому же напишут про «последний взрыв этой войны» – как он может быть последним, если Британия и США ещё существуют как части буржуазной Федерации? Наконец, странно, что Федерация предпочитала сохранять национальные разведслужбы, не объединяя их.

Сам эпизод заключается в том, что мятежники берут в заложники несколько десятков детей и взрослых, требуют от СТК убраться за чешские границы и вернуть Чехии капитализм, а советские власти исповедуют политику формата «Шамиль Басаев, говорите громче!» и уже готовы все требования выполнить, потому что жизни этих детей – они вот сейчас и они конкретны, а неизмеримо большее совокупное страдание и смерти, последующие даже только от сохранения капитализма в Чехии – они абстрактны и в будущем; и вообще, тамошний капитализм как-нибудь потом и сам рассосётся, поэтому сдаться – очень гуманное решение. Это в духе Вороны, но, конечно, абсолютно нереалистично – в реальности всерьёз выполнять требования террористов может только Кремль в девяностые годы, а во всех остальных случаях схема одна – переговоры с целью запутать противника или заставить его сдаться, в случае неудачи – штурм, потому что последствия от капитуляции перед террористами куда чудовищнее, чем гибель даже всех заложников. В нашем случае совершенно ясно, что, достигнув успеха в Чехии, обрадованные буржуи тут же провернут аналогичные террористические акции и в других местах. А ещё в этом эпизоде, как и в эпизоде с судом, абсолютно не учитывается психология освободителей – по Вороне, каждый из них мается чувством внутренней вины, ибо вечные восьмидесятые и вечная рефлексия; по факту же они, напротив, будут чрезвычайно горды своими свершениями и полностью уверены в своих силах и своём деле, а недобитого врага будут ненавидеть лютой ненавистью.

Эпизод кончается, правда, совсем иначе. Бинх по взаимной договорённости идёт к террористам лично – организовать капитуляцию и всё-таки посмотреть, нельзя ли ещё что-нибудь сделать – но террористы упоротые и всё равно пытаются его убить, поэтому Бинх взрывает на себе бомбу и забирает с собой на тот свет руководителей террористов, а остальные тут же скисают, бросают всю затею и убегают. Тоже, мягко говоря, не очень убедительно, но с идейной точки зрения обсуждать тут уже нечего. Разве что опять отметить неспособность Вороны разрешать неизбежные противоречия, возникающие из её мировоззрения: она считает, что штурм невозможен, потому что там же дети, это антигуманно, но когда дело доходит до капитуляции, понимает, что это ведь тоже чрезвычайно негуманно, только более абстрактно – и, не вынеся этого противоречия, запускает в дело случай, который разрешает кризис ко всеобщему удовлетворению; вот только бедняга Бинх погиб, но он же всё-таки революционер, это нормально. Системного же решения проблемы (как правильно обращаться с антикоммунистическими террористами) так и не представлено, но читателю в голову всё равно уже запало, что вот товарищ Завацкая считает гуманным выполнять требования террористов, вдруг она права?

Всемогущий хулиган и беспомощная планета. Вернёмся теперь из эпохи Освобождения обратно в Светлое Будущее и рассмотрим ещё некоторые сюжетные темы, важные для романа в целом. Начнём с линии Ерша, многократно упомянутого выше – ведь эта линия иллюстрирует порочность отсутствия законодательства в обществе, а ещё весьма интересна с психологической точки зрения.

Если вдруг вы не в курсе, кто такие Ёрш и его супруга, образующие «арт-группу “Бомба”» – это просто та парочка из состава группы «Война», которая в 2013 году сбежала в Европу и предалась там художественному бомжеванию. В 2018 году Русская служба Би-би-си опубликовала о них пространнейший материал «Чужая “Война”», так что кто хочет познакомиться с реальными прототипами, пусть ищет статью. Вороне почему-то показалось забавной идеей вставить эту парочку в самую чуточку изменённом виде в мир Светлого Будущего. В фантастике мне обычно не нравятся такие грубые заимствования из реальности, и к тому же в мире «Рассвета» и без того слишком явно просвечивают что восьмидесятые, что наше совсем недавнее прошлое, но в данном случае «Бомба» оказалась очень органична – не то чтобы это были персонажи, сеющие посреди избыточно беззаботного коммунизма хаос и разрушение (как те ослы в Солнечном городе Носова), но мелких неприятностей они доставляют предостаточно и помешать их действиям общество де-факто не в состоянии.

Для начала Станислав не может помешать Ершу заселиться к нему в вечные гости, и дело не только в том, что главгерой – человек мягкий. Поясняющий комментарий от Станислава: «в школе мы не только не были друзьями, но он даже делал мне гадости, но ведь мы одноклассники, а значит, почти братья, значит, я очень рад видеть его у себя дома». Ээээ… Знаете, новые отношения между Новыми Коммунистическими Человеками всё-таки должны выглядеть как-то иначе. Собственно, пока человек не раскаялся в совершении гадостей – он вовсе не новый, и видеть в нём брата – явный перебор.

Ёрш, как и его жена Стрекоза, пребывает в коммунистическом обществе на нелегальном положении, так как игнорирует Службу, а потому не имеет доступа ко всеобщему коммунистическому распределителю. Поэтому «Бомбе» всё время требуется жить у каких-нибудь добряков, которые будут предоставлять им жилплощадь и всё для них заказывать. Восстановить статус порядочного гражданина можно легко – достаточно пойти в местный Совет, покаяться и покорно отправиться даже не на жёстко назначенную Службу и не на трудотерапию (в адекватном мире – явно предписанную «Бомбе»), а всего-то в «реабилитационный центр», где постояльцам терпеливо ищут занятия по их тонкой душе. Но кому это надо, когда в мире «Рассвета» вместо того можно превосходно и качественно бомжевать, наслаждаясь жизнью за счёт всегда подворачивающихся добрых людей. Сама же советская власть никого ловить, карать и принуждать не собирается и сподобилась только на изъятие у парочки детей, чтобы те не страдали от неправильного образа жизни родителей и не выросли такими же, как они. (Ещё кровавый режим дал детям новые имена вместо старых, и тут я его не понял. Ладно ещё Богородица – это просто не имя – но что плохого сатрапы углядели в Гильгамеше? Не забудем, не простим!).

Уже на этом месте у меня возникают глубокие расхождения с ценностями этого мира. Вот у вас принята некоторая гражданская обязанность (Служба), которая, особо заметьте себе это, считается одной из фундаментальных основ общества. А вот есть гражданин, который эту обязанность не просто игнорирует, но даже превращает игнорирование в некий гражданский манифест. И вы не собираетесь никак эту ситуацию решать – мол, паразитирует человек, да и бес с ним (а Станислав мысленно добавляет нечто вроде: «Ему самому, бедному, неудобно»). Даже если мы предположим, что 99,(9)% граждан этого общества достаточно сознательно, чтобы не последовать примеру такого саботажника, остаётся ещё вопрос порядка и справедливости. Разве это порядок, когда фундаментальная обязанность есть, но за её нарушение никаких санкций не бывает? Разве это справедливо, когда одни граждане исполняют свою обязанность, а другие – нет? Ёрш также вовсю диссидентствует (не только читает вредные книжки и распространяет вредные взгляды, а ещё и портит революционные памятники), и за это ему, естественно, тоже ничего не бывает. А беспорядок и несправедливость имеют свойство стремительно разрастаться, им только маленькую щёлочку оставь, а за ними не заржавеет…

Далее между Ершом и Станиславом начинается классическая история про лису и зайца в лубяной избушке. Ёрш устраивается в чужой квартире со всеми удобствами, потом вызывает жену и они вдвоём устраиваются ещё лучше, а Станислав робко жмётся к стеночкам, старается поменьше бывать дома и рефлексирует на тему «мне так стыдно, вот раньше люди жили в коммуналках и ничего, что же я за мещанин, пианины моей жалко, личного пространства жалко». Тут интересно отметить, что слово «мещанин», в отличие от слова «буржуин», значит, не забыто – а почему? Также любопытно, что кулинарные изыски Ерша, пока не прибывает Стрекоза, главгерой пробовать не хочет (объяснение: «почему-то не хотелось»), хотя это единственный полезный вклад Ерша в общежитие (а вот пиво с ним вместе пить «из вежливости» Станислав, напомню, не стесняется). Чуть позже Станислав морально страдает, что парочка ходит в длинные пешие прогулки – «ай-яй-яй, вот на транспорт бы их, а их не пускают, как их жалко» (ну ёлки-палки, ну ты же медик, а не только сам ужасаешься всего-то 12-километровой прогулке, а ещё и хочешь отнять у людей их поневоле здоровый в этой части образ жизни).

Потом Станислав обнаруживает, что «художники» не удовлетворяются паразитированием на добряках вроде него и сверх того систематически крадут у окружающих личную собственность. Последнее для них тем легче, что законов-то нет, понятия личной собственности, стало быть, тоже; и личные вещи обычно остаются в распоряжении людей только потому, что все молчаливо признают, что это естественно и удобно. Когда же вдруг возникает кто-то, кому удобнее игнорировать негласный договор, противопоставить такому нахалу оказывается нечего, кроме морального осуждения от пострадавших и свидетелей – но он же нахал, поэтому такое «воздействие» ему по барабану. Что делает наш главгерой? Сначала возмущается, потом задумывается о своей репутации перед соседями, а потом продолжает рефлексировать – «ну “Бомбу” тоже понять можно – они говорят, что если мы изменили отношение к частной собственности, то можно бы изменить и к личной, и в этом есть правда». Тезис, что нехорошо создавать людям неудобства, тем более такие помойные, так и не звучит, что порядок должен быть – тоже, контраргументировать насчёт личной собственности Станислав тоже не в состоянии (к ней и так изменили отношение: кто даст в личную собственность дворец? то-то). Я бы на месте Вороны после этого не удивлялся, что читателям главный герой не слишком приглянулся. Ещё дальше следует момент, просто-таки в атомную пыль уничтожающий мечты об обществе, где добрые граждане, обученные спортивным единоборствам, разбираются с преступниками и преступлениями самостоятельно, между делом: Станислав возвращается домой после вынесенного им «Бомбе» сурового предупреждения за кражи, но… «спрашивать, вернулись ли туфли хозяйке, было слишком противно». Вот именно. Так это в среднем и работает. (Потом это будет так же работать и с Костей – главный герой уверен, что бывший друг успеет всем-всем рассказать, какой Станислав подлый предатель, и все Косте поверят; но о превентивных мерах – первым рассказать всем, что за фрукт на самом деле Костя – даже не задумается).

Затем Станислав всё-таки вытаскивает парочку в Совет, где её, конечно, просто уговаривают быть разумными людьми – ну а нет так нет, принудить никто никого ни к чему не может, мало ли, что это явные деструктивные элементы, мелкие хулиганы и мелкие воришки, доставляющие окружающим неприятности. А между тем, если посмотреть на ситуацию в целом, то без законов и известного принуждения общество будет подтачиваться самым разнообразным паскудством, и махнуть рукой на его частные проявления будет неправильно: во-первых, устранять надо и любой мелкий изъян, во-вторых, все безобразия от попустительства, сегодня можно одно свинство, завтра – другое, сегодня можно маленькое, завтра – большое, и глядишь, никакого коммунизма и не осталось, благо все свинтусы, включая Ерша, быстро начинают мечтать о капитализме и двигать дело именно в этом направлении.

Увеличением свинства, кстати, кончается и проживание «художников» у Стаса. Наши свободолюбивые партизаны всюду действуют партизанскими методами, и в том числе, как выясняется, самочинно пользуются транспортными средствами, взламывая их защиту. Ёрш взломал защиту на прогулочной лодке на озере, а лодка возьми и потони, чуть не забрав на дно и своего незадачливого шкипера. Да, в романе угнанная лодка потонула из-за книжного вируса, но, собственно, ничто не мешает «Бомбе» устроить однажды подобную аварию и просто так. А ещё Станислав, по-прежнему исполненный сочувствия к парочке, ругается из-за неё с матерью (вот так конфликтность в обществе из-за чьих-то мелких свинств и нарастает постепенно) – против положительных героев и особенно близких людей он тут же становится решительным и смелым, это тебе не врагов народа осуждать. К сожалению, осталось за кадром мнение Ли о том, что конкретно следует сделать с Ершом – Ворона так и не дала ей слова напрямую; а ведь сколько бы ни изощрялся в сарказме гуманистический главгерой, единственный разумный ответ тут – да, посадить Ерша под замок и устроить жестокую тоталитарную трудотерапию для начала, ибо он творит мелкие безобразия и, значит, плохой парень, а с плохишами надо разбираться посредством принуждения или прямого насилия.

История с «Бомбой» кончается тем, что Станислав всё-таки выставляет её за дверь – редкий случай, когда он проявляет решительность – но лишь потому, что к нему вернулась Марсела и помогать надо уже ей, а не всяким мелким жуликам. Это хорошо, что он расставляет верные приоритеты, но общественная опасность парочки за всё это время так и не тронула душу нашего эмпатичного героя по-настоящему: он ограничился минутным сочувствием соседке, огорчённой пропажей туфель.

Резюмирую эту сюжетную линию так: лучшей агитации против мира без законов трудно придумать. Про серьёзных преступников хотя бы можно говорить, что они сами повыведутся (что не так, но пусть), поэтому закон не нужен. А вот что в рамках такого мира невозможно вразумить мелкого антиобщественного элемента, который сопрёт твои любимые туфли и подушку, анонимус – вот это сразу настроит обычного обывателя против подобных мечт, причём обыватель тут будет совершенно прав.

Станислав как объективный исследователь. Следующая тема – Станислав и история. Она, во-первых, отражает отношение мира «Рассвета» к исторической науке, а во-вторых, просто некорректно описана. Что до второго, то как именно Станислав проводит свои исследования, автор нам в деталях не показывает – мол, ГГ сутками сидел и читал – хотя сразу встаёт законный вопрос, а что он мог читать, кроме воспоминаний и дневников участников кузинского революционного процесса? Какой в ГСО был документооборот и что от него сохранилось сто лет спустя? Иволга, по идее, должна была привнести в ГСО культуру отдачи письменных приказов, ведения протоколов и журналов боевых действий – но не привнесла, и в тексте романа упоминается лишь её тетрадь с предельно краткими текущими рабочими заметками. Стало быть, кроме мемуаров и дневников, в распоряжении Станислава могли иметься только отдельные хозяйственные документы. А из прочтения хоть трёх-четырёх мемуаров даже нашему новичку-историку мгновенно стало бы ясно, что Кэдзуко просто с мясом выдрал из них два-три эпизода и свирепо переврал их себе в угоду – после чего на этом доморощенном Солженицыне можно было бы ставить крест. Как и на его дальнейшей научной карьере – если в тамошней системе исторической науки ещё остались честные люди, то за такие штучки оттуда следовало бы выкидывать с волчьим билетом фальсификатора, тем более когда вскрылись бы мотивы и происхождение последнего. Всех дел разобраться, чего стоит «теория» Кэдзуко – на неделю максимум; но Станислав яростно «читает и читает», словно у него в распоряжении куча разнородной и противоречивой информации.

По этому поводу забавный момент есть в 11-й главе: сначала Станислав говорит, что «прочитал уже уйму документов», а прямо в следующем абзаце – «никаких документов того времени не сохранилось». То есть понятно, что это формулировочный ляп – имеется в виду, что нарративные источники есть, а вот официальных документов нет – но всё это резко контрастирует с постоянным рефреном про «огромность массива»: откуда возьмётся «огромность», если в наличии только нарратив отдельных персонажей и, видимо, изыскания позднейших историков по работе ГСО и биографиям её членов?

Хуже того, наш объективный исследователь уже заранее предубеждён в известную сторону, потому что кэдзучья «статья выглядела для меня очень убедительно». Почему убедительно? Да нипочему – просто диссидентская среда влияет, просто он всем свинтусам симпатизирует, просто хочет от матери отстраниться. Поэтому он берёт за основу Кэдзуко, а уже по мере изучения фактологии медленно от него отруливает, причём всегда готов истолковать любое сомнение в диссидентскую сторону и вернуться к начальной кэдзучьей базе. Да, именно так это и работает, когда из общества убрана идеология, а истории не придаётся значения – функции идеологов присваивают себе наглые контрреволюционные проходимцы. Но Ворона не делает отсюда вывода, что её план устройства коммунистического общества ошибочен. Кстати, чего стоят жалобы Станислава на историков-манипуляторов и чего он сам стоит как исследователь, показывает его отношение к реальной жизненной ситуации с Костей и Марселой, когда он точно так же предубеждённо верит до последнего именно Косте, а не Марселе, хотя, казалось бы, с какого фига. А я даже скажу, с какого: человек психического склада Станислава – тот, кто «понимает всех» – на самом деле нередко предрасположен ко злу, так как «понимает» в первую очередь того, кого обидели, того, кто успешнее выставил себя жертвой. Между тем в правильно устроенном обществе обижают чаще всего кого надо, то есть всяких плохишей; а вот рассказы о себе как о жертве хорошо удаются чаще всего не настоящим жертвам, которые в большинстве случаев к намеренной драматизации не склонны, а то и вовсе предпочитают всё скрывать, а именно жуликам и манипуляторам, специализирующимся на вранье и театральщине (та же сюжетная линия Кости и Марселы прекрасно это моё утверждение иллюстрирует).

Короче, историческое расследование, по существу, закончилось тем, что Станислав обнаружил дневник врача ГСО Зильбера, который счёл очень полезным, разносторонним и объективным документом. К тому же автор документа – медик, а потому наш человек! (Вот самая суть «объективности» от Станислава). В общем, вопреки проискам Кэдзуко была обнаружена Правда. Но на самом деле это тоже очень неубедительный момент. Из начальных глав «Рассвета» мы себе уже уяснили, что раньше историю кузинской ГСО исследовали весьма плотно – поэтому есть памятники, экскурсии, местное краеведение. А отражающих эту историю документов между тем нет, кроме нарратива, что прямым текстом сообщает нам Ворона. Следовательно, все имеющиеся материалы должны быть давным-давно известны, проработаны и использованы при написании соответствующих монографий и популярных работ, включая и зильберовский дневник. Только вот всякие Станиславы их не читают и в школе тоже истории плохо учатся, а потом жалуются, что «любой профи может обмануть непосвящённых». В общем, мой внутренний Станиславский кричит здесь: «Не верю!».

Впрочем, тотальность здешнего диссидентства не была бы тотальной, если бы на этом всё и кончилось. Но нет. Дневник главгерой прочитал в 14-й главе, а уже в 16-й он порицает ещё одну героиню прошлого, Ладу Орехову, за «веру в святость и непогрешимость» Ворона, да и вообще читает ей нотацию так уверенно, будто у него диссида с детства в мозгу прошита. (Опять же, Завацкой грустно, что не всем нравится Станислав? Ну вот на этом месте он без преувеличения выступил не просто как недалёкий человек, но как малолетний дебил – наверное, ни в каком другом эпизоде он не вызвал у меня такого раздражения, как тут). Более того, в 21-й главе появляется новый директор музея и начинает примерно с такого захода: «Отлично, что вы нашли дневник, но для науки одно свидетельство – ещё не доказательство, что ГСО хорошие, копайте дальше!». Я поражаюсь… Это что, первое найденное свидетельство в пользу ГСО? Все более ранние исследования – не в счёт, историческая наука до этого сто лет спала? И вообще, у нас не коммунизм, а девяностые годы на дворе, когда за непреложную аксиому берётся, что мы злобные упыри, и каждый шажочек в сторону хорошести нужно ещё сто раз обосновать и всё равно осадок останется? Зато по Кэдзуко, впавшему в кому и затем умершему, Станислав стенает с завидной регулярностью, коллеги тоже о нём сокрушаются, и даже в финале, когда выясняется, чего ради Кэдзуко занимался фальсификациями и клеветал на существующий общественный строй, никто не бросает в его адрес ни слова упрёка. Манипулятор Костя, манипулятор Кэдзуко – вот ребята во вкусе как нашего главного героя, так и всего коммунистического общества; а Ворон, Иволга, Лада, даже мать – это всё какие-то подозрительные личности, требующие разоблачения. (Опять же и приятель Станислава Никита придерживается точно таких же вкусов – «Кэдзуко перегибает, но ведь наши тоже не ангелы», «Мне кажется, мой друг, что ты скотина, мне Костя всё про тебя рассказал»).

Новый Коммунистический Человек по-рассветному. Отсюда уместно будет перейти к последней теме – психологии коммунаров. Выше я уже многое сказал о ней – показанные нам близко положительные герои постоянно сомневаются в своих действиях, переживают внутренний надлом, исходят из изложенной Станиславом концепции ненасилия, симпатизируют всяким козлам, а злодеи злодействуют себе, и чаще всего никто не может ничего им сделать, а когда всё-таки делают, то скрепя сердце и нарушая принцип ненасилия. Диссидентская пропаганда только в такой атмосфере распространяться и может – в здоровом обществе ей бы просто не дали ни во что оформиться, оперативно выпалывая малейшие её ростки. А теперь я попробую добавить к этой картине ещё кое-что.

Что касается мельком упоминавшейся безответственности. В 3-й главе в новостях говорится о «растущем числе нарушений ограничения рождаемости в некоторых регионах» – то есть люди демонстрируют полное отсутствие дисциплины, что в отсутствие закона и идеологии опять-таки неудивительно («мало ли, что кто-то там какое-то ограничение наложил, да плевать, что оно обосновано, мы сами на это ограничение что хошь наложим, у нас свобода»). Ещё уместно добавить, что в коммунистическом обществе за такую дикую канцелярскую фразу из новостников должны бы выгонять за профнепригодность – но и тут, как видим, халтура правит бал. Проявлением безответственности является и отношение Станислава к цепи происходящих у него на глазах странных аварий – допустим, он подозревает, что это злобная ОЗ их устраивает, но как он может усугубить ситуацию, если сообщит этой же ОЗ всё, что он знает об авариях? А вдруг, о удивление, ОЗ всё-таки правда занимается защитой общества, и рассказ Станислава поможет направить расследование по нужному  пути? Но Станислав ничего сообщать никуда не идёт, поэтому продолжающие происходить аварии – и на его совести тоже.

А вот проскальзывает ещё одна восьмидесятническая чёрточка – равнодушие к происходящему буквально у тебя за стеной. В 5-й главе Никита комментирует деятельность Кэдзуко с крайней неохотой и стремится побыстрее спрыгнуть с темы, а главный герой соображает, почему тот так реагирует – «это же веду себя я как дурак, если мне что-то не нравится, я бегу разбираться – а нормальные люди живут своей жизнью и не мешают жить другим». Если вас не идеологизируют, если вас не сплачивают общей целью и общим делом, то, конечно, так оно и будет – индустриальное общество ещё на заре своего развития создаёт иллюзию полной автономности каждого индивида и своим устройством поощряет именно так реальность и воспринимать.

Ну а если все такие вяло-расслабленные и при этом утратили понимание зла, стоит ли удивляться процветанию целеустремлённых энергичных негодяев? Не только диссидентов – вот в 7-й главе собирается компания друзей, и Станислав с удовольствием отмечает, что Костя говорит, и все его слушают, и даже восхищается им как вождём. И некому в этой компании сказать, что Костя осёл, философствует обо всякой чуши и абсолютно открыто тиранит Марселу, как тиранил бы самый отсталый элемент пещерного общества. Все там собравшиеся – питательная среда для таких кость.

В этой же главе Станислав замечательно непоследователен – вот он слушает старую песню и думает, какое, мол, мы имеем право «судить» или «оправдывать» героев прошлого, они же герои, положившие свои жизни ради нас. Справедливо. Но чем он занимается на протяжении остального текста романа? А преимущественно как раз осуждает и критикует их. Вихрь эмоций, он такой – сегодня под действием одного чувства поклоняешься одному и сжигаешь другое, завтра – наоборот.

Герои прошлого, впрочем, сами ни в чём не уверены. Ли, оказывается, никогда ничего не объясняла сыну по части политики, и больше того, стесняется дать ему почитать свои мемуары, потому что, о ужас, она врагов убивала, «нельзя знать такое о матери». В такие минуты на персонажей «Рассвета» просто смотришь как на ненормальных и даже комментировать ничего не хочется. Свои мемуары Ли заканчивает отчаянно, с надрывом, словно кругом контрреволюция, а она – последний одинокий ни на что не надеющийся голос: «можете считать меня злобной сталинисткой и невменяемой кобристкой, но…». Опять к вопросу об исторических познаниях и об идеологии – для Ли почему-то и в 82 года остаётся загадкой, отчего контра ненавидит Сталина. А вот Лада признаётся Станиславу: «Вы лучше нас»; но книга этого никак не показывает, а напротив, демонстрирует совсем обратное – ершей, костиков, диссидентов, всяких бухающих при исполнении персонажей, и так далее, и тому подобное. Чем лучше-то? Тем, что их нежные души негодуют из-за применения насилия к негодяям в прошлом, а в настоящем они неспособны взять очередного ерша за шкирку и отправить его на трудотерапию? Так это не лучше, это хуже.

В 12-й главе Ева истерит и испытывает душевное потрясение из-за того, что у её начальника случился сердечный приступ. Допустим, что это с её стороны не театр, но тогда картина получается строго по Стругацким – «совсем изнеженный землянин пошёл»; даже ещё хуже, потому что в «Волны гасят ветер» он пошёл только к 2200 году при сплошном процветании в предыдущие 200 лет. Сочувствие к чужой беде, сопереживание другому человеку – это одно, но какая-то элементарная стойкость у любого эмпата должна быть. Авторского аргумента о «редкости смерти» я, кстати, не понял – если средний срок человеческой жизни удалось продлить лет на сорок, ну так будут массово умирать 120-летние люди, как сегодня умирают 80-летние.

В 13-й главе истерит Станислав (уже упоминавшаяся ссора с Ли из-за Ерша), и здесь как-то очень наглядно показано, что все стрессовые факторы на свою голову он нажил сам. Он жалуется, что Цзиньши отравил ему жизнь и поселил в нём неуверенность – а вдруг вокруг правда людоедский строй. Он не знает, как ему поступать с «Бомбой» – «я не знаю, правильно ли их выгнать, им же некуда идти» (заметим, что как Ворона ни пытается избежать выбора «правильно или неправильно», а он всё равно всплывает там и сям – не может не всплывать). Он орёт, что у него нет собственных убеждений и он по сравнению с матерью недоделанный пенёк – и кто же в этом виноват, спрашивается? Тот факт, что его мать – героиня? Нет логики. И читает Станислав чёрт-те что и общается чёрт-те с кем тоже по собственному выбору. Ну а если мы не будем обвинять главного героя и поднимем голову на этаж выше, то увидим всё ту же проблему – в обществе «Рассвета» никому не дают никаких вменяемых моральных координат, и люди определённого психотипа так и болтаются в неуверенности, как поплавок в проруби, а затем становятся добычей всяких гадов. А ещё всё это – опять от отсутствия законов: мало кто воображал бы себе ужасы о «защитниках режима, тайно ликвидирующих граждан за нелояльность», если бы оные защитники скучно и открыто волокли нелояльных куда следует в соответствии с положениями уголовного законодательства об антикоммунистической пропаганде.

Лада в разговоре со Станиславом высказывает мысль, что диссидентское или какое-то ещё похожее бунтарство – это «неизжитая деструктивность». Отлично. И? Вывода-то нету – всё опять в русле местных расслабленных настроений. Общество уже построено так, что позволяет каждому нормальному человеку жить в нём более чем «конструктивно» и счастливо. Значит, когда мы имеем дело с деструктивными типами, то проблема не в обществе, а в самих этих типах. Значит, надо пресекать их деструктивную деятельность, брать и перевоспитывать, в том числе и большой дубиной, если иначе никак. Но это против принципа ненасилия – и поэтому деструкторы свободно разрушают общество в меру своих пока ещё скромных сил. Завтра все они развернутся по-настоящему, и спасёт от этого мир «Рассвета» только божественная воля его создательницы.

В свете всего вышесказанного очень забавно содержащееся в книге Цзиньши утверждение, будто «школы-коммуны выращивают маленьких роботов». Какие там, к чёрту, роботы, тут во всём «Рассвете» банально трёх дисциплинированных и ответственных персонажей непросто найти… У Станислава, кстати, к детям как раз такое отношение, которое для детей крайне оскорбительно: ему, извольте видеть, смешно и забавно видеть, как «малыши» (десять лет! хороши «малыши»!) работают, точно взрослые. Вот потом из такого отношения как раз и получаются «недоделанные пеньки» – ты стремишься взрослеть в хорошем смысле слова, пытаешься читать всякое умное, делать всякое сложное, а великовозрастные балбесы бьют тебя по рукам, смеясь над тобой и намекая, что во взрослых рядах всё уже занято ими, дураками, и нефиг даже пытаться сюда лезть. Так что нельзя и не над чем тут смеяться, а надо радоваться, что дети умеют многое не хуже взрослых.

К слову сказать, бесцеремонных типов в книге довольно много – и это на фоне заявления, что-де каждому очень важно даже душевное состояние другого человека. Ну, допустим, Ёрш и Костя – отрицательные именно в плане личных качеств персонажи. Но вот даже диссиденты при такой вводной должны бы уметь вести себя как минимум обходительно – но нет, мы видим у них те же оловянные глаза, брызжущую слюну и вопли ярости, что и в нашей реальности, либо в лучшем случае, как у планетолога, банальное хамство. Пусть, это ведь тоже отрицательные персонажи – но, может, положительные себя ведут иначе? Отнюдь не всегда. Вот Илья – по поведению такой же напористый нахал, как и Костя, с порога докапывается до Станислава личными вопросами и затем по существу начинает им командовать. А вот Никита, который в финале обиделся за Костю и с не пойми какого дьявола полез высказывать свои претензии главному герою «на правах брата» – на каждом перекрёстке по брату, куда ни плюнь, в брата попадёшь, стоит и учит… и добро б чему хорошему учили или кого надо! Ерша вот что-то никто не рвётся учить, Костю, Кэдзуко… Если добавить, что все эти малоприятные личности ещё и не знают никакой меры в тактильных контактах, то ощущения душевного комфорта общество «Рассвета» не оставляет. Наоборот, задерживаться в нём не хочется.

Последнему обстоятельству способствует обилие современного жаргона в разговорах персонажей, благодаря которому современные люди просвечивают в них из-под оболочки людей будущего ещё более явно. «Млин», «хрен», «как сам?», «без проблем», «по ходу», «реально», «кантуюсь», «моя бывшая», «диссер», «классно» (это, впрочем, и сейчас почти архаика), «харрасмент» (АААААА!), «просекаешь», «детка» (главный герой Марселе утешая – вот этим отвратительным словечком из репертуара Настоящего Американского Парня?), «пацан», «вписка», «долбаный», «вкалывать»… Есть мнение, что до 2140 года подавляющее большинство этих слов не доживёт, сменившись каким-то другим, более адекватным новой реальности жаргоном. Но персонажи употребляют этот, что в моих глазах привязывает их к осточертевшему пакостному мирку РФ-обывателей 2021 года и тем самым делает их ещё менее симпатичными; хотя, возможно, в глазах других читателей они, напротив, становятся более близкими.

И последнее – по очереди, но не по важности. Характерно, что, помимо всех прописанных персонажей, на сцене «Рассвета» (и вообще трилогии) периодически возникает обобщённый народ, который как раз не рефлексирует, а мыслит однозначно и верно. В «Рассвете» мы встречаемся с ним в зале суда над Гольденбергом, а потом – при общемировом обсуждении поступка убившей Леона Ли. Народ в обоих случаях выражает Ли безоговорочную поддержку. Сомневаюсь, что это входило в замысел Вороны, но выглядит это так, словно она хочет сказать – мы тут можем разводить достоевщину до самого потолка, но это не страшно, ибо если мы начнём в ней тонуть, явится народ со здравым смыслом, быстро всё поправит и наставит всех на путь истинный. Увы, я бы не был так уверен в неизменных здравомыслии и дееспособности масс даже в коммунистическом обществе – хотя, конечно, некий арсенал средств от достоевщины у народа действительно имеется.

Авторская позиция и выводы. Ладно. Я мог бы написать ещё несколько страниц, растекаясь мыслью по всяким мелочам, но текст и без того неприлично длинный. Время закругляться и подводить итоги. Поэтому, после всего вышесказанного, призванного доказать, что мир «Рассвета» в рамках внутренней логики самой книги неустойчив и поддерживается лишь произволом автора, я возвращаюсь к «факторам Вороны», то есть к заявленной теме об ошибках авторского мировоззрения как таковых.

Мой с Яной Завацкой спор носит несколько парадоксальный характер, потому что выглядит он как очередная вариация спора «неавторитарного левого» с коммунистом, но по факту это не так. Ведь Завацкая не является неавторитарием, она лишь повторяет ошибку некоторых большевиков (включая предреволюционного Ленина): вот мы после суровых тренировок и испытаний наконец добежали до финишной черты (построили коммунизм), значит, пришло время рвануть рубильник и немедленно убрать всякие авторитарные штуки начисто и навсегда. По двум причинам: во-первых, авторитарные штуки – не просто временная необходимость на период до нашей победы, но внутренне порочны, а во-вторых, люди от изменения внешних условий внутренне меняются сами и создают своим изменившимся поведением новые нормы общежития.

По ходу дела я называл «три ниточки», связывающие книгу и авторское мировоззрение – «даёшь ненасилие, включая ненавязывание идей, история – это прошлое, законы не нужны»; но, в сущности, всё это уводит куда-то к библейскому мифу о Древе познания – нельзя знать, где добро, где зло, нельзя чувствовать свою правоту, людям такое не полагается, за это изгоняют из рая. Вряд ли имелась в виду буквально христианская форма такого мировоззрения, но, тем не менее, незаконченное рассуждение Станислава о насилии во 2-й главе я рассматриваю как декларацию самой Вороны. А из него действительно вытекает отрицание понятий правильности и неправильности, отрицание добра и зла, ну или по крайней мере возможности их познания. Ценен (более того, равно и абсолютно ценен в глазах Вселенной!) каждый человек, у каждого своя правда, всех можно и нужно понять, простить, посочувствовать и так далее. Кроме, видимо, тех, кто считает, что аналитически познал истину и может применять принуждение во имя добра – вот на этих надо смотреть с заведомым подозрением.

Но отменить правильное и неправильное невозможно, а потому осмысленное познание добра и зла заменяется встроенным в человека неведомо как этическим компасом, который просто не позволяет своему хозяину поступать неверно. Говоря более общо, этика по Вороне рассматривается как некое интуитивно постигаемое неделимое неанализируемое целое (отсюда отрицание подчёркнуто структурированного и логичного законодательства) – и абсолютно весь громадный комплекс проблем, связанных с добром, злом, истиной, насилием, принуждением, возмездием, отпадает, таким образом, сам собой, избавляя чрезмерно эмпатичного человека от противной ему необходимости даже принуждать неких несознательных антиобщественных элементов к порядку, не говоря уж – уничтожать закоренелых врагов правильного общественного строя.

В мире эксплуататорского общества это самоочевидный абсурд, поэтому Ворона внедряет такую модель в мир будущего, когда экономические причины свинского поведения человека устранены (и именно поэтому история объявляется всего лишь прошлым, которое неважно – это был другой мир, другие законы, так что забудьте, это наш минувший кошмар, растаявший при пробуждении). Внедряет чистым авторским желанием, вопреки внутренней логике цикла: ведь на момент действия «Рассвета» в условиях пресловутого «безопасного мира» едва-едва выросло лишь одно поколение, насилие ещё не есть нечто чуждое для большинства населения планеты, и, вообще-то говоря, после Освобождения обществу требовалось бы расти до коммунизма ещё минимум лет сто (бой не кончается после победы, сила сопротивления старого мира и особенно старой психологии не позволит прийти к коммунизму раньше). Но ладно, вот произвольным решением автора внедрён и коммунизм в планетарном масштабе. И что мы видим? Полностью ненасильственная модель, ясное дело, не работает и при коммунизме, что я постарался показать выше на многочисленных примерах: либо принуждение всё равно остаётся, пусть и завёрнутое в три слоя маскирующих слов и рассуждений, либо система разваливается в тех частях, откуда принуждение и в самом деле изъято. Изъята идеология – и люди готовы слушать диссидентскую демагогию и не в состоянии даже идентифицировать плохих людей и врагов общества, уж не говоря – противодействовать им. В небрежении находится историческая наука (как прошлое, которое якобы не имеет значения, которое пугает применением насилия со стороны положительных персонажей) – и люди утрачивают знание, как плохо жилось раньше, перестают ценить настоящее, опять-таки не способны узнавать врагов, не имеют представления, что враги делают и зачем, попросту не верят в их существование. Уничтожены законы, заменённые непонятно чем (недостаточно произнести слово «этика» и даже «Этический Кодекс», чтобы объяснить, в чём по замыслу состоит отличие в работе новой концепции от привычной правовой системы) – и вот целая планета не в состоянии справиться даже с парой мелких хулиганов и покорно терпит от них всевозможные мелкие неудобства (а назавтра разучится даже и детей у них отбирать – это ж насилие, Станислав подтверждает). А против серьёзного преступника ей и вовсе требуется аж целый супергерой из былых времён.

Поэтому по прочтении книги остаётся и недосказанность, и совершенно непонятное послевкусие. Из чего следует, что Леон был последним преступником и контрреволюционером, на которого обществу достаточно напустить уже и так «недостаточно чистую» Ли, чтобы не замараться самому? Преступность и контрреволюционные взгляды порождаются отнюдь не только экономическими причинами (пусть эти причины – и первые в данном ряду), поэтому совершенно понятно, что Леон – вовсе не один такой, благо наличие других диссидентов и готовность многих людей воспринимать вражескую пропаганду прописаны прямым текстом. Главная мысль центральной сюжетной линии куда-то уплыла. «Злобный осколок мрачного прошлого успешно сеет реакционные семена в настоящем, погибает немало народу, сознание отравлено у целой кучи; но всё это, в сущности, ерунда, планетарное коммунистическое общество перенесёт и не заметит». Причём ведь это только один осколок успел столько натворить, и без Ли (которую саму заклеймили осколком) ещё и дальше творил бы. И? И что со всем этим делать? И какой у нас из этого следует вывод?

А изобилие в обществе мелких вредных элементов даже и предполагать не надо, вон у нас в наличии и «Бомба», и Костя, и карьерист Дикий, и все они, в общем-то, процветают – Дикого сочувственно слушают, когда он жалуется, что для карьерки настоящему учёному приходится заниматься какими-то посторонними нагрузками, «Бомбу» всегда готов принять очередной наивный лопух, а уж Костя, как мы слышали, и вовсе «всесильный монстр». И как мы собираемся со всем этим бороться? Насколько я понял ответ Вороны – никак, вред-то мелкий, оно как-нибудь с развитием коммунизма и само пройдёт. (Ну или немножко всё-таки бороться, если вред начинает переходить все границы, но при этом стоя строго в оборонительной позиции, внутренне переживая, что кого-то к чему-то приходится принуждать, и ещё потом ставя клеймо на принуждающего). Даже разумный человек Марсела говорит в конце, что если надо выбирать, хватать Ерша и принуждать его исправиться или пусть уж свинячит, то выбирать надо второе – и выражает надежду, что зато такие Ерши всем послужат отрицательным примером. Однако само по себе, если говорить о человеческом обществе, обычно происходит только плохое, потому что люди недалеко ушли от своих обезьяньих предков и склонны следовать отрицательным примерам, а не отвергать их; а вот для внедрения хорошего требуется сконструировать регулярный механизм и ещё прилагать специальные усилия, чтобы он работал. Поэтому такой ответ меня категорически не удовлетворяет, а другого авторского ответа я в книге не нахожу.

Мой же ответ – без понимания зла и без перманентной борьбы со злом мир в кратчайшие сроки утонет в зловонном болоте. Предоставленные сами себе люди непременно будут свинячить, поэтому нельзя предоставлять их самим себе, по меньшей мере до тех пор, пока человечество через тысячелетия не усовершенствуется до каких-то совсем новых высот, сокрытых далеко за пределами нынешнего горизонта нашего взгляда в будущее. И ведь пересказывая «роман ефремовцев», Ворона говорит то же самое, но почему-то считает, что всё обойдётся, если установить всего-то пару-тройку ограничителей и сохранить элементы государственного управления (впрочем, для нашей нынешней коммунистической мысли, по-прежнему упрямо отрицающей государство при коммунизме, уже и это – хороший прогресс). А на самом деле здесь не надо придумывать ничего нового. Государство (утратившее функцию классового принуждения), право, идеология, обязанности граждан сохранятся и при коммунизме, обеспечивая устойчивость Светлого Будущего точно так же, как будут её обеспечивать общественная собственность на средства производства и плановая экономика. И не нужно изобретать велосипед.

ВСЁ

На этом я заканчиваю весь свой огромный обзор трилогии Яны Завацкой. Следовало бы, наверное, придумать какое-то красивое общее заключение, но я сказал уже столько, что ничего более не в состоянии придумать. Поэтому под занавес я просто выражаю автору искреннюю благодарность за написанные ею книги и повод поговорить обо всём, что я высказал выше.