Александр Хайфиш. Постапокалипсис, перестройка и Светлое Будущее, ч. 2

ХОЛОДНАЯ ЗОНА

Сюжет. «Холодная Зона» (2015), как уже понятно по вышесказанному, состоит из двух сюжетных линий, долгое время развивающихся независимо, а ближе к финалу сливающихся друг с другом. В первой линии мы смотрим на коммунистический мир будущего глазами Лийи Морозовой, которая за время действия книги вырастает из обычной маленькой девочки в разведчицу и диверсантку. Во второй линии мы смотрим на капиталистический мир будущего глазами Рея Гольденберга, богатенького буратино, замороженного для предотвращения смерти от рака в 2012 году и возвращённого к жизни в 2084, которого за время действия книги изгонят из элиты общества и вынудят существовать в этом мире в качестве нищего безработного с неотличимым от нуля общественным статусом.

Год сразу же недвусмысленно намекает нам, что Завацкая ядовито полемизирует с Оруэллом, утверждая, что истинную антиутопию оруэлловского толка может породить только буржуазная система с либеральной экономикой, а не какая-то другая. О местной антиутопии много говорить не приходится – в статике достоверность её изображения практически не вызывает вопросов, а из 2021 года ещё проще понять, в каком направлении движется современный мир, чем из 2014-2015, когда был написан роман. Далеко зашедшая, а впоследствии почти тотальная виртуализация, исчезновение различия между выдумкой и реальностью в информационном пространстве, массированная антикоммунистическая пропаганда, всеобщая интеллектуальная и культурная деградация, геймификация политики, люди как расходный материал даже в капиталистическом ядре и совершенно уже откровенная безысходность в третьем мире – всё это прекрасно знакомо нам и сегодня, а раз так, то изображение Федерации и Зоны Развития получается очень реалистичным.

Кроме того, читавшие книгу чаще всего читали и блог Синей Вороны, поэтому ничего принципиально нового относительно порядков «сытого и гуманного» развитого капиталистического общества они для себя не извлекут. А вот стороннему читателю, вполне возможно, бытие европейского безработного может показаться абсолютной фантастикой, памфлетом в советском духе. Мы помним, что носители мелкобуржуазного сознания и рассказы Вороны о реальной Германии считали чистой воды поклёпом, сочинением антиутопий по заказу Кремля – поэтому думать так относительно книжки людям определённого склада сам бог велел. И идеи вроде поводка для безработных и практически прямого вмешательства системы в вопросы семьи и брака выглядят замечательной провокацией против подобных людей: любителей Оруэлла для их насильственного просветления в самом деле надо кормить ядрёной оруэлловщиной, но только нацеленной против самих буржуев, где она, внезапно, становится много более убедительной. Зато первоначальную жизнь элитария Рея мелкобуржуазный читатель, очевидно, воспримет как достижимую мечту, свой сияющий идеал – и описания Федерации в первых главах будут вызывать у него слюнотечение, а не отвращение.

Идею о геймификации политики как продукта для масс я отмечу отдельно – это по-настоящему блестящая находка, лучший элемент реконструкции нашего гипотетического буржуазного будущего. Замена политического процесса сегодняшней буржуазной «демократии» (всех этих политических кампаний, партстроительства, выборов, засовываний бумажек в урну) на военно-спортивное состязание (исход которого точно так же, как и в классическом политпроцессе, зависит прежде всего от уровня финансирования сторон, но которое в то же время демонстративно выставляет на всеобщее обозрение и некоторый элемент спортивной случайности, разрешающийся в самой яркой форме) позволяет практически вечно поддерживать в обывателе интерес к политическому балагану, заставлять его в той или иной мере защищать существующую политсистему. Ведь и сегодня для среднего гражданина важно вовсе не содержание партийных программ – он уже привык, что при любом исходе не меняется практически ничего, да и сам боится любых радикальных изменений. Куда важнее боление за «наших», спортивный азарт (особенно с примесью опасности – не для зрителя, для спортсмена), сложные правила игры, возможность легко и бездумно внести в процесс какой-то мелкий вклад (а покупать атрибутику «своей команды» действительно значительно веселее, чем ставить галочку в скучной бумажке). По современным США прекрасно видно, в каком направлении развивается реальный «демократический» процесс – выборы там уже сегодня преподносятся именно как сложное соревновательное шоу, и при этом реальное различие между политсилами там настолько мало, как ни в какой другой стране мира.

В динамике, правда, реалистичность Федерации довольно туманна. Такой мир мог бы вырасти напрямую из нашего сегодняшнего мира, без Третьей мировой войны и поражения в ней, и более откровенная его жестокость по сравнению с современностью тоже легко развивается без глобального военного столкновения. [Примечание: впрочем, четыре года спустя можно констатировать, что развилку развития мира без большой войны мы уже благополучно проехали, причём очень быстро; сегодня странно думать, что не далее как в 2021 году долгое гниение мира по образцу нулевых-десятых годов ещё казалось весьма вероятной перспективой. То же можно сказать и о выборах в Штатах – теперь вооружённое разрешение противоречий между двумя одинаковыми партиями уже представляется не менее вероятным будущим, чем чисто игровой способ]. Каким образом и за счёт чего старое капиталистическое ядро могло бы восстановиться с 2035 года настолько быстро и в такой же форме (прежнее абсолютное богатство элит, всё то же относительное благополучие масс, вновь частично подмятый под себя третий мир) – это вопрос; также вопрос, не начнётся ли переток населения в СТК из всё более безысходной Зоны Развития, невзирая ни на какую идеологическую обработку обитателей третьего мира (Свен и Мо вон и из самой Федерации вполне себе нацелились бежать). Здесь, однако, стоит отметить, что если автор полностью на подобные вопросы и не отвечает, то, во всяком случае, раз за разом пытается аргументированно обосновать такие вещи (технологический рывок предвоенной и военной эпохи, включая ультраэффективное промышленное изготовление продуктов питания, потеря большей части третьего мира, раскол в победившей Компартии Китая и частичная утрата китайцами плодов победы, эффективная антикоммунистическая пропаганда). Иногда ответы порождают новые вопросы (немедленный раскол в стане явного победителя? способность маразмирующего империализма 2020-2030-х годов к новым радикальным научным прорывам, пусть даже в преддверии войны?), но совсем уж с потолка не берётся ничего, и это трилогии в явный плюс. И кроме того, как я уже сказал выше, мы всё-таки имеем дело не с футурологической реконструкцией будущего, а с художественным произведением, решающим определённые задачи. И задача показать читателю малопривлекательные тенденции современного буржуазного мира наряду с механизмом работы современной империалистической системы тут, несомненно, выполнена.

В заключение пункта отмечу один явно ошибочный момент. В 16-й главе Бинх растолковывает Ли особенности функционирования экономики Федерации и неожиданно заявляет, что прибыли у главбуржуев благодаря высокопроизводительным технологиям ОЧЕНЬ МНОГО. Но ведь это абсурд – современные проблемы капитализма (включая замену товарного производства финансовыми спекуляциями, высокую безработицу, всякие потуги сгладить вопрос с «лишними» людьми типа идеи БОДа – «безусловного основного дохода») проистекают именно из чрезвычайно низкой нормы прибыли, имеющей, в соответствии с марксизмом, дальнейшую тенденцию к понижению. Если бы у верховных капиталистов Федерации было ПО-НАСТОЯЩЕМУ много прибыли, извлекаемой из высокотехнологичного производства, то они бы просто расширяли производство – у них для этого полно и кадров (безработные), и неосвоенного внутреннего рынка (даже в Федерации, я уж не говорю – в Зоне Развития). А вот 80% безработных доказывают как раз, что прибыли у начальства от товарного производства мало, и вся она идёт на личное сверхпотребление, на финансовые спекуляции, на обеспечение работы аппарата классового принуждения, ну и отчасти – на выплаты безработным (вот на это много денег не надо, причём и выплаты эти в реальности отнюдь не безусловны, и безработные не такие уж безработные, а скорее дешёвые сезонные рабы). Инвестиции же в той ситуации, во-первых, бессмысленны (не дадут прибыли, несмотря на наличие кадров и потенциального рынка сбыта), во-вторых, их не из чего совершать.

Управление в Союзе Трудовых Коммун. Об СТК можно говорить долго, и чтобы не удлинять ещё больше эту и без того огромную статью, я оставлю за её рамками обсуждение самоочевидных или тривиальных вещей (типа равноправия, интернационализма, школ-коммун). Они должны быть, они есть, вписаны естественно, ну и хорошо. Об общественном воспитании детей можно поговорить где-то ещё, это вопрос больше технический (скажем, у меня вызывает сомнение идея индивидуального обучения по индивидуальным методикам перед компьютером, но книги-то совершенно не о том, поэтому чего тут обсуждать). Займёмся вместо этого явно неоднозначными моментами.

Для начала, я не совсем понял местную политическую систему. С одной стороны, она тяготеет к классическим формам – если пробежаться по всем книгам, мы обнаружим и Советы, и партию, и даже министерства (в «Рассвете» звучит ужасное канцелярское выражение «координаторский узел» с пояснением, что это вместо министерства; в чём разница, так и остаётся неизвестным). С другой – то всплывает, то исчезает понятие «ведущего коллектива», причём непонятно, к чему оно относится (он бывает и у предприятий, и у территориальных единиц, и у партийных структур, и у всего государства) и какие у него полномочия. В «Холодной Зоне» ведущие коллективы везде, в «Рассвете» аббревиатура «ВК» упоминается один-единственный раз, и то по отношению к прошлому. Я вынес из этого только то, что, в соответствии с запросом «неавторитарных левых», автор хотела, чтобы было больше низовой демократии – но на выходе получилось только наложение «ведущих коллективов» на традиционные советские структуры; и больше того, в составе Самого Главного ВК в конце «Холодной Зоны» внезапно оказывается всего три человека, что не отвечает даже требованиям здоровой коллегиальности.

Эта же внутренняя борьба отражается и в самом названии государства – Союз Трудовых Коммун: то есть вместо национальных республик субъектами Союза считаются трудовые коллективы. Больше того, цитирую 6-ю главу – «Единицами и субъектами нового Союза стали трудовые коммуны – коллективы предприятий, от самых мелких до гигантских производственных объединений». Тут сразу возникают вопросы, а что у нас с автономией мелкого коллектива внутри крупного, а ничего, что у каждого производителя свой интерес, а между прочим, трудовые коллективы появляются и исчезают, а не следует ли всю экономику считать просто одним гигантским трудовым коллективом. Но на самом деле всё это неважно, ибо это лишь мишура, призванная потрафить рабочизму – в книжной реальности она никак не сказывается на централизованном государственном устройстве и классическая иерархия нескольких территориальных уровней управления в наличии всё равно. Сказывается понятие «трудовой коммуны» только на сюжете: все революции раз за разом делаются на уровне отдельного города, который затем объявляет себя новым субъектом СТК. Это очень странно, но это мы обсудим, когда будем говорить о проблеме революционной войны. Здесь же я скажу, что плохо, когда название не отражает сущности и требуется лишь для большей внешней «пролетарскости». Я бы новое социалистическое государство назвал Советским Коммунистическим Союзом: первое слово называет тип политического устройства, второе – официальную идеологию и партию власти, третье отражает всеобщность объединения (союз всех рас, народов, языков, профессий, людей доброй воли, чего угодно, с целью построить коммунизм и жить при коммунизме) и претензию на универсализм, а отчасти является данью традиции (да, Первый Союз должен смениться Вторым – это укажет на преемственность идей и практики, да и пакет нужных ассоциаций у людей уже сформирован).

А вот ещё некая формально противоиерархическая мишура. В 8-й главе говорится, что «понятия столиц потеряли всякий смысл», но немедленно – что в данном случае в Донецке заседает Совет надобластного уровня, и в этом смысле он столица региона. Ну а в каком ещё смысле бывает столица, спрашивается? Хотя в последней главе нам дают ответ на этот вопрос – Ли говорит, что у нас теперь любой город и деревня – столица, потому что везде кипит жизнь, везде красиво и интересно. Ну, ээээ… обычно у слова «столица» всё-таки совсем иное значение – политический центр, и точка.

И, наконец, не до конца понятно, как именно в СТК принимаются решения. Главная фишка предлагаемой нам политической системы – всеобщие народные обсуждения разновсяческих вопросов. При этом нереализуемость прямой демократии становится очевидна всякий раз, когда любое обсуждение выходит за пределы трудового коллектива. Пока Ли – участник совещаний своей школы-коммуны, это вполне работает: обсуждаемых вопросов относительно мало, можно обсуждать их в известное специально отведённое время, строго профессиональные вопросы отсутствуют (люди просто выбирают, что им делать – строить теплицу ускоренно или нет, проводить день казахской культуры или нет). Но и то уже чувствуются заложенные мины – «Ли слабо следила за дискуссией – устала» (а ведь Ли у нас умный и ответственный харизматик из тех, кому «больше всех надо»; представляете себе, сколько тех, кто для таких дискуссий «устал» всегда?), люди могут выступить сами, но чаще подают реплики в режиме чата (и кто их все будет читать, осмыслять их, реагировать на них ввиду их большого количества даже на школьном уровне?). Практически же ёжику понятно, что любые проблемы чисто стихийно будут обсуждаться прежде всего в кулуарах именно между теми, кому «больше всех надо» – а потом, в ходе официального обсуждения, заранее заготовленные неформальные решения будут организованно проталкиваться самыми инициативными коммунарами. Между прочим, именно так, естественным путём, и возникает руководящая и направляющая роль партии в социалистическом государстве.

Неудивительно, что стоит вопросу выйти за пределы небольшого коллектива, как дискуссии начинают носить лишь консультативный характер (Совет может прислушаться к итогам дискуссии, а может и не прислушаться). Вот сильно занятые по разведшколе Ли и Бинх забредают в кафе, совершенно случайно натыкаются на трансляцию дискуссии аж евразийского уровня, ещё и огорчаются – «мы-то посидеть хотели, а тут!», выступают там, понятно, уже какие-то специально обученные ораторы, а допускать ли реплику зрителя хотя бы в чат, решает компьютер. Уже из этой зарисовки абсолютно понятно, что никакой прямой демократии тут не организовать при всём желании: миллиард человек – это вам не сто человек. Поэтому консультативный характер подобных мероприятий – это правильно, но стоило ли вообще подавать как нечто новое классические советские производственные совещания и общественные дискуссии, всего-навсего выведенные на новый технический и организационный уровень? Я не уверен, что каждый по прочтении таких эпизодов поймёт, что предложение Вороны заключается отнюдь не в прямой демократии, а лишь в доведении до совершенства уже известных методов участия граждан в общественном управлении. По поверхностному взгляду в «Холодной Зоне» и «Рассвете» – чаемое неавторитариями-фантазёрами всеобщее самоуправление, но на самом деле граждане вовлечены в управление ровно настолько, насколько позволяют технические ограничения грубой реальности, а решения принимает всё равно Совет, если только по вопросу не организован референдум.

А ещё Ли упоминает, что пока она служила в армии, «бытовые вопросы» и «планы работ» там тоже решались в демократическом порядке. Я не удивляюсь ни тому, что читателю предлагают ещё одну неавторитарную завитушку на централистском здании, ни тому, что автор не попыталась показать, каким же всё-таки образом демократически решаются бытовые вопросы в воюющей (пусть в режиме низкой интенсивности) армии, ограничившись одной лишь туманной репликой персонажа на сей счёт.

Подводя итог этой теме, можно констатировать, что принципиально иного решения вопросов политического управления по сравнению с СССР мы не видим. Всё то же самое, только либо усовершенствованное (и это хорошо), либо оставшееся за кадром (каково соотношение Советов и партии?), либо прикрытое какой-то рваной мишурой, данью формального уважения неавторитариям типа рабочистов (и это плохо). Интересно причём, что выбор в пользу централизма автор делает прямо в прологе (Бинх рассказывает Ли, как он воевал с маоистами, и сокрушается, что вот нормальные же в принципе люди, не буржуи какие-то, обычные крестьяне, но упоролись по своему деревенскому самоуправлению, и вот в кого превратились, а Ли поддакивает, что и анархисты с троцкистами – из той же оперы), но дальше несколько стесняется, что ли, и получается вот такая невнятица с «трудовыми коммунами», «ведущими коллективами», «всеобщим голосованием». А между тем в условиях необходимости экстренного послевоенного восстановления, гражданских войн и противостояния с капиталистическим миром централизация сложится даже не просто потому, что она прогрессивна, а потому, что иными структурами невозможно вести ни войну, ни масштабное строительство. В конце 14-й главы практически это самое прозвучит из уст персонажа по прозвищу Чапай, проводящего, видимо, взгляды автора: по его словам, в постапокалиптическом хаосе коммунисты выиграли, предложив людям жёсткую систему советов, коммун и плана. И всё же автор не может определиться до конца, и в 16-й главе опять тянет нас на рабочистскую сторону – во время дискуссии с экрана звучит риторический вопрос, что же рабочие коммуны могут не поделить друг с другом при взаимосвязанной плановой экономике. Но хоть вопрос и риторический, а я на него отвечу: если есть центральный план, то коммуна – не самостоятельный субъект, и наоборот, если каждая коммуна – сама себе субъект, то они мгновенно подерутся за шкурно выгодный именно им план (мы же помним, что у нас не только деньги в обороте, но даже частный собственник до сих пор ещё разрешён?), и не станет вскоре ни коммун, ни плана. Больше того, передраться можно не только за деньги, а и, например, за своё наибольшее удобство в общей работе или вовсе за эфемерный вроде бы престиж…

СТК: тест на достоверность. На этом месте вернусь к проблеме достоверности мира. В «Холодной Зоне» ощутимо присутствует некий дух шестидесятых годов (хоть и куда слабее, чем в «Рассвете» – дух восьмидесятых). Кто-то охвачен романтикой прогресса, кто-то фанатеет по вновь доступному потребительству, некий показной демократический налёт везде, отсутствие монументального искусства. В дискуссии верхнего уровня (трансляцию которой Ли и Бинх случайно застали в кафе) невозбранно разглагольствуют сторонники мирного сосуществования с капитализмом, докатывающиеся даже до утверждений, будто СССР погубила гонка вооружений, и потому нам нельзя идти тем же путём, или же что западные народы якобы сами сделали свой свободный выбор. Укронациста Петро, по словам спецслужбиста Рескова, не расстреляли бы, потому что «времена сейчас гуманные», а чуть раньше Карагёз сообщает Ли как некое ужасное откровение, что ведь сейчас в нашем прекрасном обществе всё ещё кого-то расстреливают иногда. Сущая оттепель на дворе.

А между тем присутствие шестидесятнического духа не обосновано ничем, кроме намерения автора побороться с ложным гуманизмом (как и в «Рассвете» – но там на противодействии перестройщине выстроен вообще весь сюжет, почему и дух там куда более густой) и, видимо, кроме её убеждения, что коммунистическое общество по самой своей сути быстро теряет способность к любому применению насилия и не так-то это и плохо, а скорее даже хорошо. Но ведь если посмотреть на мир трилогии объективно – после революции и образования СТК прошло всего 30-40 лет; революция состоялась на фоне даже не «восьми лет империалистической и гражданской», а ядерного постапокалипсиса; люди той эпохи не просто живы, но, ввиду достижений медицины, пока что бодры и активны; сами послереволюционные десятилетия – не благорастворение воздухов, а огромное строительство в сложных условиях: 1) не только низкой, но при этом очень неприятной базы (последствия ядерной войны, включение в СТК большей части Азии и Латинской Америки – как следствие, дикость и руины и в конце семидесятых годов сохраняются много где), 2) продолжения гражданских конфликтов на все вкусы (классовая борьба со всякими нэпманами и недобитыми реакционерами, традиционные партийные чистки и репрессии, вооружённые стычки в том числе и в спокойных вроде бы местах, как та, в которой погиб Валера, полноценные войны, как в китайской части СТК), 3) внешнего вялотекущего, но тоже вооружённого конфликта с буржуазным миром (причём такого же открыто злого, как в 1920-е годы, например). Откуда тут возьмётся какой-то оттепельный ложный гуманизм, если некому в верхах развернуть курс на оттепель, а в массах нет запроса на неё? Народ будет бодр, воодушевлён успехами, зубаст и зол, он будет встречать аплодисментами что расстрелы всяких Петро, что намерение решить вопрос с буржуазным миром раз и навсегда. Но тогда книжка и вся трилогия будут совсем другими, не такими, какими их задумала товарищ Завацкая…

Однако в «Холодной Зоне» в СТК продолжает действовать нэп, который, разумеется, является в принципе неправильным решением (что писательским, что политическим), но позволяет взглянуть на проблему достоверности несколько в ином свете. Начну с определения. Под нэпом я здесь подразумеваю разрешение частному капиталу существовать в рамках диктатуры пролетариата и плановой социалистической системы. Нэп – давно уже имя нарицательное (потому и пишется строчными буквами), а не конкретная аббревиатура из прописных букв, обозначающая ленинскую смену курса по отношению к капиталисту на ограниченный срок и ничто другое. Если есть желание, можно называть это бухаринством (когда срок из ограниченного становится неограниченным), но звучать это будет более пейоративно, чем привычный «нэп». Считать сегодня нэп необходимым этапом каждой социалистической революции – типичный карго-культ: «вот Ленин так сделал и нам тоже надо». В реальности же следует понимать, что нэп всегда даёт кратно больше вредных последствий, чем приносит пользы, и причём даёт довольно быстро. Допускать его можно только в одном случае – если победители-большевики не располагают кадрами, силовым ресурсом, планами, способностями для немедленного тотального огосударствления экономики. В мире трилогии такого не наблюдается – местные революции стабильно происходят потому, что рабочий созрел и готов взять управление предприятием в свои руки, технологии управления экономикой новым большевикам должны быть прекрасно известны по опыту XX века, эффективность большого производства с ростом технологий стала ещё намного выше, чем в XX веке, вычислительная техника в ассортименте, с силовым ресурсом тоже всё неплохо. Смысл в частных магазинчиках, ателье и фермах тогда? Чтобы сделать рвачам хорошо и ни в коем случае их не обидеть? Или чтобы не оскорбить мелкобуржуазного читателя в лучших чувствах и не спугнуть его раньше времени? Впрочем, хорошо ещё, что в мире трилогии частному капиталу не позволяют слишком отъедаться, ограничивая его через налоги уже на самой ранней стадии развития (при найме трёх работников и более).

Причём ведь негативные последствия нэпа в книжках тоже отчасти показаны. «Диктатура пролетариата», собственно, вся об этих последствиях, но её мы обсудим позже. В «Холодной Зоне» же мы имеем мать главной героини, выжигу и махинаторшу, которая сначала тиранит свою маленькую дочку Ли, а потом отправляется вместе с мужем за множественные нарушения экономического законодательства в местное пенитенциарное учреждение. Самое примечательное тут – это сохраняющееся всеобщее благодушие («ну, нарушения трудового законодательства – это ещё ладно, его многие фирмачи нарушают, а вот хищения и налоговые махинации – дело посерьёзнее») весьма непонятного толка (то есть эксплуатировать наёмных работников – это хоть и нехорошо, но терпимо, а вот налогов государству недодать – это ай-яй-яй; и это значит, что экономика всё ещё ой какая бухаринская, раз деньги для государства – важный вопрос). Наряду с благодушием не менее странным выглядит процветание мелкобуржуев – они не то что дачи, они вертолёты в состоянии покупать (почему вертолёт вообще является товаром, поступающим в потребительскую сферу и могущим оказаться в личной собственности, хочу я спросить?). То есть экономика настроена так, что быть даже мелким буржуем и даже на тридцатом году революции выгодно, особенно если жульничать – и как это может быть, если в реальности мелкобуржуйчик ничего не смог противопоставить даже древней советской экономике 1930-х годов и вынужден был по крайней мере кооперироваться? Но это ещё что – дальше мы увидим частные кафе в Ленинграде, которые только-только начинают помирать на сороковом году революции, и то лишь из-за того, что государственные кафе почти полностью автоматизировались и сделали бесплатными часть блюд. Не частник, а просто какой-то атлант экономической выживаемости… Реальный частник скопытился бы уже на стадии противостояния государственным сетям задолго до всякой автоматизации и бесплатности.

А вот ещё последствие как бухаринства, так и шестидесятничества. Ли рассказывает о гибели Валеры в армии где-то в Узбекистане: «в кишлак вернулся кто-то из прежних собственников и устроил мятеж в тихом спокойном месте» – то есть нормально, да? Опять же на сороковом году революции «в тихом спокойном месте» (sic!) до сих пор помнят о прежних хозяевах, каковые хозяева не стёрты в лагерную пыль, а свободно разъезжают по стране и своей малой родине, больше того, располагают прослойкой недовольных для организации мятежа (из кого эта прослойка может состоять, как не из местных фермеров, которым милостиво разрешают сохранять частную собственность на землю?) и в довершение где-то в достаточном количестве добывают оружие, причём не только автоматы (упомянут гранатомёт). Я боюсь представить, что же тогда творится в неспокойных местах этого бухаринского рая… И всё только потому, что кто-то не запрещает частную собственность окончательно и не карает безобразия железной рукой (в одном месте упомянуты необоснованные репрессии и затем чистка КБР – местной спецслужбы; то есть модель нашей истории автор упорно натягивает на будущее даже в отдельных деталях).

Теперь насчёт пенитенциарной системы. В 4-й главе Ворона утверждает, что в СССР организация трудовых коллективов из заключённых мало помогала исправлению личности и «выродилась невесть во что» (а во что, собственно? то есть вот именно организация коллективного труда, а не сама система исполнения наказаний?). Поэтому в СТК действует обратная система – закинули тебя в место лишения свободы (здесь оно называется «зоной индивидуализма», ЗИН), а там выживай как хочешь, администрация не вмешивается. Идея эта крайне уязвима для критики. Зоны – и это в условиях постъядерного исключения части земель из всякого оборота – нужно делать огромными, это ж не лагерь, а территория для вольной жизни. Нужно позаботиться об увеличении охраны и её дальнейшей милитаризации: много бо́льшим становится периметр охраняемых границ, нет внутреннего контроля за происходящим среди заключённых – а значит, враждебные элементы могут организовываться для нападений на внешний мир, а главари группировок могут отказываться в этот мир возвращаться и вместо того устраивать сепаратистские мятежи. «Обычной жизни» внутри зон не будет – сорганизовавшиеся банды (а они там есть, автор пишет сама) будут полностью лишать имущества каждого новоприбывшего и включать его в свою иерархию, которая возникнет на месте первоначального анархо-капитализма буквально за пару лет. То есть всякого угодившего в ЗИН местная среда, если и решит не убивать, то превратит либо в идейного профессионального уголовника, либо в совершенно сломавшегося раба, который, выйдя на волю, полезным членом общества не станет уже никогда, ведь полноценную личность из обломков не собрать. А что выносят из ЗИНов во внешний мир лица, успешно вписавшиеся в местную преступную иерархию, и подумать-то страшно. (Мать главной героини, кстати, не перевоспиталась – какой была, такой и осталась, даже ещё хуже стала. Кто-то удивлён? Я – нет).

Мне вообще очень трудно представить, как можно было изобрести подобную идею и счесть её хорошей. Коллективный труд к общей пользе и личной выгоде (зарплата, специальность, стаж) – это стержень работы по исправлению человека в рамках советских представлений, и проблемы в советской пенитенциарной системе порождались отнюдь не им, а как раз элементами самоуправления лагерных обитателей (общежития вместо камер, свободное перемещение в определённые часы по лагерной территории, многоместные камеры в следственных изоляторах). А этого самоуправления и совместного быта не должно присутствовать даже минимально. Преступника следует изымать из среды единомышленников и в каждый момент времени держать его либо в коллективе под надзором во время принудительного полезного дела (коллективных работ, учёбы, сеансов пропаганды, обеда, прогулки), либо в одиночной/двухместной закрытой камере без надзора, причём поставив дело так, чтобы он там делал там что-то безобидное или индивидуально полезное (книжки читал, в игры играл, в интернете сидел, зарядку делал). В этом случае у заключённого нет шансов во время бытового взаимодействия с солагерниками набраться от них или распространить на них свои представления о должном (от организации преступной иерархии до воспроизводства уголовной субкультуры) – и наоборот, когда он находится в управляемом администрацией коллективе, на него давит перевоспитывающий труд, когда он находится в одиночестве, на него (через потребляемые им источники информации) давят принятые в обществе, а не в уголовной среде, идеи. И это будет работать. А если свести нехороших людей вместе и позволить им заниматься чем они пожелают, то уровень исходящего от них скотства в кратчайшие сроки возрастёт в геометрической прогрессии, а о каком-то перевоспитании смешно будет и упоминать – и текущее положение дел с реальной системой исполнения наказаний соврать мне не даст.

Автор же отбрасывает хорошее (коллективный труд), берёт плохое (совместное бытие) и отчего-то ожидает положительных результатов. Я подозреваю, дело, помимо влияния образа ефремовского рыночного острова, опять коренится в нежелании брать ответственность на себя – «как же мы, такие гуманные, будем других людей к чему-то принуждать, хоть они и плохиши – пускай плохиши перевоспитаются сами, посмотрят друг на друга, пострадают друг от друга и всё поймут!». Но само по себе ничего, кроме плохого, обычно не бывает, особенно в обществе. Саморегулирующаяся пенитенциарная система – штука даже посильнее чаемой рыночниками саморегулирующейся экономики. Разумно и осмысленно управлять нужно хоть экономикой, хоть лагерями, хоть автомобилем. Кстати, во 2-й главе, где обсуждается перемещение Ли из семьи в школу-коммуну, звучит реплика «после войны хочется просто жить» – на что следует резонный ответ «если люди и дальше будут жить как хотят, то снова доживут до капитализма». Воспитание детей автор справедливо не хочет пускать на самотёк и считать чисто семейным делом, а перевоспитание уголовников отчего-то пожалуйста…

Ещё одна упоминаемая автором контрреволюционная сила – это всяческие националисты: в школе-коммуне заводится тайная националистическая ячейка, Ли её разоблачает, чуть не погибнув в процессе, и с этого и начинается её дальнейший путь в КБР. Тут надо сказать, что сама идея такого эпизода правильная – действительно, необходимо показывать, что враги в социалистическом обществе быстро не переведутся, и помимо открытых любителей частной собственности неизбежно будут выступать и скрытые, которые толкуют о величии нации, но сами думают либо о том же рыночке (главари), либо о том, как невозбранно бить в морду кого пожелаешь (пехота). Однако реализовать идею хорошо Вороне не удалось: не показано, каким образом в школе могла образоваться такая ячейка, не видно мотивов рядовых её участников. Кобрист Ресков комментирует в конце эпизода, что для оставшихся за кадром руководителей вскрытой сети целью является восстановление буржуазных порядков; но чего надо школьникам – а в кадре присутствуют только они – осталось совершенно непонятным (реплики у них зачастую такие, словно с современного интернета списаны – но ведь граждане РФ и граждане СТК формируются в разных условиях и не могут быть одинаковы). Убедительнее всего, как ни странно, нарисована Карагёз – пустоватая девочка-обывательница, раздражённая какими-то обывательскими же мелочами и увлёкшаяся неким Умным Парнем, который разглагольствует о великих казахах. О таких обывателях хорошо написано чуть дальше – «люди с двойным дном, с пустыми глазами, всегда готовые клюнуть на удочку заезжих бандитов». Петро, переживающий за убитого шестьдесят лет назад клятыми москалями деда в Донбассе – это уже несерьёзно (вот можно подумать, никого у него больше за те 60 лет не убили и забот у него других нет), но пусть, мотив хотя бы обозначен. [Примечание: а вот тут автор оказалась права, а я ошибся – я полагал, что донбасский конфликт так и будет тянуться в режиме минимальной интенсивности или будет затушен совсем, и, следовательно, не оставит серьёзного следа в будущем]. Остальные же члены ячейки просто такие, какие есть, словно их из настоящего импортировали. В итоге получается, что национализм заводится не вследствие конкретных причин, а по божьей воле или по какому-то непонятному капризу непостижимой стихии. А ведь классовая почва, на которой растёт национализм, прекрасно известна – мелкая буржуазия, которую в СТК не запрещают…

Зато автор вписала в текст маленькую речь Гульнары, очень доступно для широких масс объясняющую, почему национализм в социалистическом обществе – это бесплодная глупость. А ещё хоть и мимоходом, но удачно поднята проблема сосуществования этаких социальных параллельных миров даже в развитом обществе. Вольный пересказ слов Ли: «вот живёшь тут, занимаешься астрономией, проблемы всякие в порядке самоуправления решаешь, жизнь такая интересная, всем вроде хорошо, а тут вдруг натыкаешься на людей, которым всё это пофиг, а нравится им в своём тайном кругу какой-то архаикой обмазываться, злиться на принятые порядки и нас же ещё дураками считать, и противно от них». Что так есть сейчас, никого не удивляет – выйди вон на улицу, сколько там встретится выражающих матом две-три примитивные мысли алкашей, общества которых и исследовательской палкой-то касаться мерзко (а если надо мимикрировать и погружаться в их среду, как приходится на шпионской работе?). Да и не в алкашах даже дело – мало, что ли, социально адаптированных людей, у которых такой грязный образ мыслей, действий и жизни, что ощущение от контактов с ними – как в дерьме искупался. И, о, да, вся эта братия нас-то дураками считает в полный рост, общественные условия – на их стороне, благодаря враждебным нам условиям среды они, наоборот, чувствуют всю свою нечистую силу. И наблюдая такие социальные явления, мы должны осознавать, что и коммунизм-то ведь тоже будет, в сущности, построен не для всех: ограниченные, глупые и плохие люди непременно найдут способ тайно жить по-свински и будут недовольны всем окружающим. Ну недовольны и недовольны, нам-то что с того. Либо становись человеком будущего (благо при коммунизме для этого все двери открыты, среда туда подталкивает, а если ты попросишь, тебя ещё и за ручку проведут), либо оставайся свиньёй и страдай, а будешь своё свинство проявлять в антиобщественной форме – цап тебя, и на принудительное перевоспитание куда следует.

Как понимают марксизм в СТК. В отдельный блок придётся выделить вопросы, затрагиваемые в лекциях одного из преподавателей школы КБР, Чапая. Согласно авторскому замыслу, он, видимо, должен растолковывать всё происходящее курсантам и читателям с позиций хардкорного марксизма, но как по мне, вместо этого получилось нечто довольно странное. Правда, прежде чем критиковать, всё-таки скажу, что нужные функции он тоже исполняет. Во-первых, не всё, что он говорит, кажется мне неверным. Например, есть очень правильное упоминание об иллюзии исчезновения классовой борьбы в восьмидесятых годах и позднее, о маскировке этой борьбы врагами – то есть борьба есть, но в официальной информационной среде её такими словами не называют. Или есть архиважное сообщение о том, что полный уход СТК из экономической жизни капиталистического мира, сознательный отказ от торговли (и прочих контактов) с капиталистами, своего рода блокада с нашей стороны делает буржуям плохо уже только поэтому – мировой рынок сокращается, иголочка кащеевой смерти становится хрупкой и ржавой. Наверняка не всякий читатель понимает, как работают такие вещи. Во-вторых, для начала неплохо, что до более-менее массового читателя вообще доносится марксистский дискурс – потому что это я тут как весь из себя мыслитель и теоретик могу быть недоволен теми или иными трактовками тех или иных вопросов, но обычный человек в таком ключе не мыслит вовсе, и хорошо, что ему показывают, в каком направлении в принципе надо думать и смотреть на мир.

Обе свои лекции Чапай выдаёт в 14-й главе романа. Первым делом он смешивает понятия марксизма и научного коммунизма, приравнивая одно к другому, тогда как на самом деле научный коммунизм – раздел марксизма, изучающий революционный процесс, переход к социализму, построение социалистического и коммунистического обществ, а несколько шире, представляющий собой «общую теорию управления социальными и политическими процессами». Затем он говорит, что в Первом Союзе научный коммунизм преподавали как «абстрактный теоретический казус» – но ведь это не так, в учебниках по НК мы видим хоть и неудачные в основном, но всё же попытки говорить о сегодняшнем состоянии коммунистического строительства внутри соцлагеря и революционного процесса вне его. Отозваться подобным образом следовало скорее о диалектическом материализме (философском разделе коммунистической теории), а если говорить о выхолащивании преподавания всего комплекса марксистских дисциплин в СССР, то нужно было подобрать какие-то другие слова. Потом Чапая почему-то бомбит от определения марксизма как учения – мол, наука это! – хотя марксизм, который включает в себя философию и который вторгается в целый ряд общественных наук, иногда буквально преображая их, следует считать именно учением (словом, отражающим системный и совокупный характер явления), а в рамках комплекса тех наук, которые он затрагивает системно – марксистской научной школой.

Дальше идёт дискуссия Чапая с курсантами по вопросам блокового противостояния, и там тоже звучат странные вещи. Иногда они касаются выдуманной истории мира – оказывается, «после войны государств не существовало». Что, простите? А кто мирный договор тогда заключал? Правительства заключили договор и пропали после этого? Это так не работает, даже применительно к побеждённым. И если бы это было так, мы бы не видели в книге ни нового быстрого подъёма Федерации (какие бы структуры тот подъём осуществляли?), ни всё тех же США, Франции, Германии, составляющих новое капиталистическое ядро (исчезнувшие в постапокалипсисе государства с высокой вероятностью возрождались бы в каких-то иных границах). Да что там, даже в зоне реального развала – на постсоветском пространстве – во второй половине 2030-х годов мы видим экспансию Казахстана под именем Ак-Орды – это что, не государство? В ту же кассу – реплика «в СТК государств нет». А сам СТК – не государство? Во второй лекции Чапай заявит ещё, что «когда по стране нанесено 20 ядерных ударов, неизбежно возникнет хаос, а правительство утратит контроль» – в реальности наверняка нет, такой малости может хватить только правительствам, и без того слабо контролирующим свою территорию (смотрим, например, как под градом жесточайших воздушных бомбардировок, вполне эквивалентных многим ядерным ударам, сохраняли полную дееспособность правительства Германии, Японии, Вьетнама). А поскольку, согласно книге, к Третьей мировой планомерно готовились все стороны и разворачивалась она постепенно, то у правительств было время несколько укрепиться после современного постмодернистского неолиберального полуразвала. [Примечание: именно такие тенденции укрепления мы сегодня, в 2025 году, на фоне разгорающегося глобального конфликта и наблюдаем]. Больше того, Чапай делает сенсационное заявление, что после оных ядерных ударов в стране даже и капитализм самоуничтожится, и революционеры смогут действовать с нуля. Это как-то даже не знаешь, как прокомментировать. Ограничусь вопросом – а что, в «Перезагрузке» до прихода революционных сил куда-то сам собой девался капитализм? Да нет, конечно – стоял себе в полный рост, что ему тот постапокалипсис, и революционерам он ничего не отдал без боя…

Вернёмся непосредственно к вопросам блокового противостояния. Вот звучит тезис, что цель верхушки буржуазного мира – уничтожение СТК, но по факту это в романе не показано. Федерация не стремится развиться в направлении, позволившем бы ей вести большую войну: снова вспоминаем про сочетание неолиберализма, низкой прибыли капиталистов, орд безработных – а ведь если хочешь воевать по-крупному, да ещё в условиях преимущества противника, так отбрасывай неолиберализм, делай рузвельтовский новый курс, фашизируйся в классическом смысле слова, ресурса-то человеческого до черта и технологии позволяют. Но даже новый скачок в развитии технологий воздействия на мозг оказался направлен в первую очередь не на милитаризацию общества, а на дальнейшую оптимизацию экономики и общества в неолиберальном духе – и о какой войне на уничтожение превосходящего противника тут можно говорить? А на что рассчитаны те методы диверсионной войны против СТК, о которых чуть позже упоминает Ли, совершенно непонятно – одновременно описаны открытые нашествия бандгрупп (ну и что с них толку, если противник не находится в состоянии полуразвала?) и тайная заброска шпионов-диверсантов, «обрабатывающих население» (и как они его обработают, на какие крючки население ловить?). Уязвимое звено тут может быть разве что в нэпе – униженные и оскорблённые мелкие хозяйчики могли бы на таком неспокойном фоне отправиться в леса национал-партизанские банды сколачивать – но даже и успехи вражеской разведки подобного рода проходили бы максимум по разряду мелких пакостей.

Дальше Чапай выступает адептом доктрины Брежнева, заявляя, что на капиталистический мир мы нападать не собираемся, потому что войн нам хватает и так («вон на границе сколько всякого творится, а ещё последствия Третьей мировой до конца не преодолены»), потому что пролетариат должен делать свои революции сам и потому что империализм исторически обречён. Это всё звучит как анекдот, это перенос реалий и представлений более чем столетней давности на совершенно иной мир. Что особенно смешно, по сюжету войска СТК пойдут освобождать планету буквально через сотню страниц после этого заявления. Но концептуально даже не в этом дело. Конкретно в мире трилогии проводить военную операцию, направленную на уничтожение Федерации, коммунистическому миру просто доктор прописал. Во-первых, капитализм ведёт постоянную войну малой интенсивности на границах соцблока – а длительная малая война будет обходиться СТК заведомо дороже, чем быстрая большая, потому что в быстрой войне СТК будет иметь большое численное, экономическое, технологическое преимущество, и уже только за счёт этого вопрос будет решён в нашу пользу окончательно хоть и с высокими, но всё равно минимально возможными издержками. Во-вторых, «историческая обречённость» империализма (позабудем на минутку, что он с этой обречённостью и в нашем сегодняшнем мире вторую сотню лет живёт, здравствует и творит зло в гигантских масштабах, а в мире трилогии тем более) как раз провоцирует правящие круги империалистического ядра не помереть тихо и грустно, а, пытаясь спастись от неизбежного конца, однажды вновь применить классическое оружие массового уничтожения (или же, как в книге, изобрести ещё что-нибудь людоедское и тоже очень опасное). Вообще, нельзя давать смертельному врагу никакого шанса, его надо добивать, пока он слаб, а мы сильны, потому что неизвестно, что может случиться уже завтра (и в книге это в общем-то показано, но осталось непонятным, делает ли такие выводы сама Ворона). В-третьих, не надо забывать, что мы несём ответственность за всё, что происходит на планете, и в представленной ситуации наш долг – прекратить страдания большинства населения капиталистического мира решительным наступлением революционной армии. А поскольку планета маленькая, экология одна на всех, капитализм свинячит в одном углу, а коммунистам расхлёбывать в другом (в книге упомянуто и это обстоятельство), то речь идёт о страданиях не только угнетённых африканцев, но, в сущности, и всего населения СТК тоже.

Отсюда мы выходим на тему революционной войны напрямую, но обсудим её в части о «Рассвете» – там об этом говорится гораздо больше. Здесь же я скажу, что Завацкой со всей очевидностью неудобно выступать за право и иногда прямую обязанность коммунистического мира вести агрессивную войну против мира буржуазного. Поэтому уже в эпилоге «Холодной Зоны» она хоть и констатирует, что в новой обстановке наступательная война становится необходима, но начинает отчаянно цепляться всё за ту же «оправдательную» соломинку угнетённого пролетариата, который непременно должен сам, а если он не хочет сам, то прежде чем вторгаться, надо обязательно его разжечь, иначе мы получимся плохими агрессорами. Это, конечно, чепуха – результат неверных этических оценок и последствия многих лет либо ошибочного, либо ситуативного, либо ревизионистского представления теории революционной войны в марксизме – но об этом всё-таки попозже.

Ещё можно было бы покритиковать взгляды Чапая на бархатные революции, но, пожалуй, скажу только, что страшнее кошки зверя нет: это вовсе не универсальное оружие и даже не особенно-то сильное, работает оно лишь против уже и так внутренне ослабевшего противника. И тут мы переходим к любопытному вопросу пропаганды в СТК. Судя по тому, что мы видим в тексте, централизованно она не поставлена никак – агитировать за советскую власть по замыслу должна сама жизнь, а ещё сагитированные жизнью сознательные граждане должны в ходе общественных обсуждений успешно объяснять несознательным, что те неправы. При этом попадаются мимолётные эпизоды, намекающие, что этот механизм не работает с нужной эффективностью: вот мать Ли выходит из ЗИНа и рассказывает всем сказки на вечнозелёную тему «упекли низашто, я святая» (а её, кажется, слушают), а вот жена брата Ли, Марина, в ужасе схватившись за голову, слушает рассказы Ли о положении населения в неконтролируемой СТК части Польши (сразу возникает вопрос, а почему об этом государственные СМИ не рассказывают достаточно широко и настойчиво, чтобы всё это знал каждый пусть и аполитичный гражданин).

И теперь посмотрим ещё раз на ту крупную дискуссию, трансляцию которой застали в кафе Ли и Бинх. Обсуждали там вопросы содержания армии и опосредованно – отношений с капиталистическим миром. Два первых оратора, которых мы застаём, выступают уже даже скорее в перестроечном, чем в шестидесятническом духе – долой гонку вооружений, даёшь профессиональную армию, надо экономить, нельзя разбрасываться жизнями молодых, мы злодейски захватили Сингапур, хоть и трещим об обороне, народы буржуазного мира сделали свой выбор, им нельзя что-то навязывать. В общем, знакомые всем нам песни. Понятно, что Вороне требуется запустить таких персонажей в текст, чтобы затем уничтожить их позицию, показав читателям подобные споры в истинном свете – но давайте попробуем понять, как подобные типы появляются в верхах и допускаются к важным выступлениям в рамках логики сюжета? Я вот думаю, что просто руководители СТК забивают болт на пропаганду и пренебрегают заветом товарища Сталина об обострении классовой борьбы по мере развития социализма. Бинх причём комментирует, что «дело в избытке информации» – люди получают её слишком много по разным темам, и потому плохо разбираются во всём, что не касается их непосредственной работы. На этом месте возникают сразу два вопроса – почему информационные службы не ловят мух и не регулируют информационные потоки так, чтобы средний гражданин в первую очередь знал и понимал самое важное, а во-вторых… но если люди плохо во всём разбираются, как же они голосуют? Как же они служат в очистке?

Но обсуждения и широкие народные массы в трилогии обычно играют роль бога из машины – на обсуждениях ни разу что-то не пошло не так, массы людей никогда не допускают ошибок. Вот и в этом случае на перестройщиков напускают специалистов, в том числе харизматичного «пожилого седого дядьку», открывающего всем глаза на экологический аспект проблемы (и Бинх бормочет, что «мы ведь об этом и не думаем» – опять). Наши люди в два счёта попячивают вражин множественными блестящими аргументами и спор, очевидно, завершается их победой – да, впрочем, зрители в кафе и без того с вражинами были категорически не согласны. Может быть, пропаганда всё-таки работает – дискуссия ведь прошла по хорошему сценарию? Но что же это тогда были за перестройщики в солидных должностях? И в конечном счёте всё это тоже снижает достоверность мира – есть вводная, что должны быть перестройщики, есть вводная, что народ всегда прав, есть вводная, что народу, если что, всегда пожилой седой дядька объяснит; но всё это плохо сочетается и между собой, и с общей логикой мира. Я вынес из совокупности таких эпизодов убеждение, что Ворона сильно недооценивает необходимость идеологической работы с людьми, ведения умелой массовой пропаганды и тому подобных вещей. И в «Рассвете» мы ещё увидим, к чему это приводит, хоть и в нереально мягком варианте.

СТК: социальные аспекты. И теперь ещё пара чисто социальных тем, связанных с СТК, которые необходимо осветить. Первая – предлагаемая Вороной в 12-й главе модернизация системы профессионального образования и порядка продвижения человека по карьерной лестнице. Сущность идеи заключается, во-первых, во введении дополнительных, помимо образования как такового, требований для допуска человека к ряду профессий или к более высоким должностям (служба в армии, членство в партии, которую регулярно чистят, профессиональный опыт в другой сфере, конкретные научные заслуги вместо диссертации), во-вторых, в ступенчатом характере профессионального образования и отказе от его деления на начальное, среднее и высшее (разные профессии требуют разных – причём каких угодно, двух, трёх, четырёх, пяти и более – лет обучения, а в ряде случаев с многолетним обучением такое образование непрерывно получать нельзя, обучение принудительно прерывается, чтобы человек мог несколько лет отработать в более простой должности). В принципе, всё это верно и подобные вещи надо продвигать, но это ведь не какое-то радикально новое, неведомое в Советском Союзе явление, это лишь акцент на некоторые тенденции, которые в разных формах присутствовали уже и так (курсы повышения квалификации, ординатура, те же диссертации, которые некогда всё же в большей степени отражали научные заслуги, чем сегодня), да даже и в буржуазном мире местами попадается нечто напоминающее такие порядки (скажем, структурно сложная карьерная лестница в кайзеровской и гитлеровской армиях). А автор именно с СССР и сравнивает – мол, скопировали с буржуазной действительности систему и плохие названия, вот плохо и получилось, обладатели высшего образования возомнили себя элитной кастой. Я между тем не очень вижу ни копирования буржуазной действительности (где-то там в самом деле есть официальное деление на начальное, среднее и высшее профессиональное образование?), ни тем более того, чтобы в буржуазной действительности гражданин воображал себя элитой на основании уровня образования, а не дохода и не социального статуса (там, скорее, наоборот – если у твоей семьи статуса и дохода нет, то к высшему образованию тебя просто не подпустят; образование – следствие обладания статусом). И магии слов я не вижу тоже: вон в англоязычном мире среднее образование называется «высоким» – и что с того? Теперь же, со введением Болонской системы, вместо понятия «высшее образование» мы получили новые (и глупые) слова, «бакалавриат» и «магистратура», а образовательные реформы в России привели к ликвидации начального профессионального образования и включению его в структуру среднего – но излишне говорить, что обстановку это не оздоровило ни разу, а совершенно наоборот.

Добавлю к этому, что, скорее всего (я не изучал вопрос, а потому это лишь предположение с моей стороны), советские понятия начального, среднего и высшего профессионального образования были связаны со стандартизацией системы профессионального образования в принципе – требовалось, не задумываясь в каждом конкретном случае, решать, какие образовательные блоки общего характера в какие курсы обучения добавлять, а в какие – нет, какие ведомства будет координировать вот эти линейки обучения, а какие – вон те. И в этом смысле градация профессионального образования оправдана. С кастовым же сознанием бороться нужно не отменой слов, а совсем другими способами (в том числе и предлагаемыми в «Холодной Зоне»). Ну и не могу не отметить, что Завацкая, отменив понятие высшего образования в СТК, немедленно ввела в текст «идеалистов, требующих высшего образования для всех без ограничений». Идеалистов мы вместе с ней решительно осуждаем, но ведь нет же больше в СТК высшего образования ни для кого…

Здесь же Ворона впервые вводит в текст свою собственную профессиональную тему – изобретает слово «салвер», с которым (опять приходится говорить «как ни удивительно») тоже не всё оказывается гладко. Первоначально автор обозначает этим словом специалистов по уходу за хроническими больными, инвалидами и престарелыми, причём даже указывает дальнейшее направление развития сферы – «в светлом будущем салверологию предполагалось распространить и на всех людей, чтобы каждый имел личного консультанта-массажиста-тренера-помощника, позволяющего выдерживать сложные ритмы жизни и сохранять здоровье». Вероятно, надо было написать не «помощника», а «психолога», но смысл ясен. То же самое мы встречаем в середине книги – салвером работает Марина, и её рассуждения отсылают к профессии того же содержания. Но уже в конце «Холодной Зоны» концепция, очевидно, меняется – в салверы хочет идти Мо, но не в простые, а в военные – «выхаживать раненых, оказывать там помощь в боевых действиях и всё такое»; а из этого описания мы уже видим нечто вполне классическое – фельдшера, санинструктора, но никак не заявленного первоначально специалиста по уходу. В «Рассвете» же (в данном случае забегаю вперёд, чтобы не дробить тему) автор уже прямым текстом заявляет, что профессия салвера изначально объединяла бывший средний медперсонал – медсестёр, фельдшеров, акушеров. Ну и, собственно, именно в этом качестве салверы в «Рассвете» и выступают – а точнее говоря, в качестве медиков на все руки, потому что врач (как анонсировалось ещё в «Холодной Зоне» и как, судя по блогу Вороны, происходит сегодня в Германии) окончательно улетел в учёные выси, а когда спускается на землю, его там не уважают (в одном эпизоде Илья из «Рассвета» некомплиментарно отзывается о дежурном враче, и это, к слову, как бы не единственный случай, когда о честном советском человеке там кто-то что-то плохое сказал). У меня возникает закономерный вопрос – как так? Почему в теме, которую автор, несомненно, хочет представить читателям в наилучшем виде, в ударном, можно сказать, вопросе – такая непоследовательность? И кроме того, выражу сомнение в том, что такая ликвидация разделения труда пойдёт медицине на пользу – не может один человек хорошо уметь вообще всё, что в итоге включено в салверские обязанности. Первоначальная концепция, основанная именно на дальнейшем развитии несколько обособившейся сферы ухода, звучала логичнее.

Ещё один своеобразный момент. Когда Марина в «Холодной Зоне» ужасается, что в XX веке салверов (на тот момент текста – тех, кто занимается уходом) совершенно не уважали, это занятие за профессию даже не считали и слова такого не было, то всё это звучит нормально – констатацией печального факта. Когда же в «Рассвете» при объяснении, кто такой салвер, говорится, цитирую: «те, кого в более древние времена презрительно называли “средний медперсонал”», остаётся только развести руками. Я понимаю, что Ворону всякая специфическая публика в её блоге замучила, но даже не говоря про официальную советскую терминологию (которая презрительной к человеку труда быть не может) и держа в уме лишь некоторых представителей широких народных масс – я с большим трудом могу себе представить человека, который одновременно презирает медсестру и уважает врача. Угодивший в больницу пациент может быть снобом и презирать санитарок, это несомненно. Ещё он может не любить медиков в принципе – но тогда уж он никакого разграничения между санитаркой, медсестрой и врачом не сделает, у него все будут дебилы и враги народа, которые должны ежесекундно водить вокруг него хороводы. Да он, весьма вероятно, и вообще в этих градациях разбираться не будет – кто там младший, кто там средний, кто там высший. Вот возомнившие себя элиткой некоторые врачи наверняка могут «презрительно» называть прочих медиков «средним медперсоналом», но книжку-то не врачи обычно читают, а мирные граждане; безличное «называли» они отнесут к себе и очень удивятся. В общем, в таких случаях хотелось бы большей точности в выборе слов.

Вторая социальная тема – место алкоголя в социалистическом и коммунистическом обществе. В СТК почему-то очень много пьют. В «Рассвете», о чём я ещё скажу много прочувствованных слов, ухитряются пить просто-таки непрерывно, но и в «Холодной Зоне» алкотема заявляет о себе довольно громко – как только Ли вырастает, так сразу и начинается. Это на самом деле очень странно: пьянство и алкоголизм – явления в первую очередь социальные, а тут мы видим, что в обществе Светлого Будущего к алкоголю по-прежнему относятся примерно так, как относились к нему в позднесоветские времена широкие слои крестьянского населения, вырвавшиеся в город и не знавшие, чем там себя занять в свободное от работы время.

Вот у нас профшкола КБР и сухой закон в общежитии. Что делают курсанты? Естественно, ведут себя по классике – по возможности запрет надо обходить, а уж на Новый Год-то тайный пронос бутылок в здание – это святое («в эту ночь никто ничего не проверял»). Где сознательность будущих разведчиков, где дисциплина проверяющих? Нету их, разгильдяйство одно. Причём и выше, и ниже по тексту упоминаются очень жёсткие требования и к кобристам, и к партийцам, но этот тотальный контроль отчего-то не распространяется на слабость человека к алкоголю. Отношение такое же, как и в старые времена – «если очень хочется, то можно», «праздник – повод выпить»… ну хоть пока что шампанского. Вот Ли и Бинх чуть позже едут к брату Ли в Вологду, и чем родственники занимаются при встрече? Естественно, бухают уже водку. Водку, которая сорок лет спустя после революции производиться уже вообще не должна! Ли ещё и уточняет – «в армии спиртное доставалось редко, но когда доставалось, пили с удовольствием». Совершенно современное отношение – жизнь человеку дана, чтобы пить; что бы вокруг него ни происходило, чем бы он ни занимался – думает он в первую очередь об выпить; и это уж я не говорю опять же о дисциплине. Вот в эпилоге герои садятся в метро, и Рей берёт там из автомата бутылку пива. Пива. В метро. В МЕТРО! Я на этом месте потерял дар речи. Правительство настолько стремится удовлетворить алкогольный жар своих любимых граждан, что продаёт чаемое страждущим даже на транспорте повышенной опасности. (Отдельно удивительно, что в вагонах метро столики и полный простор – но ведь метро предназначено для перевозок больших масс людей, и ничего такого там по определению быть не может, даже в будущем). Наконец, Ли принимает гостей, и здесь алкопотребление расписано уже подробно до занудства, причём в максимально идеологически вредном варианте: и водка у нас тут опять, и Ли принуждает Мо к потреблению водки в худших традициях советских алкоголиков, к водке – положительные коннотации («водка весело побежала по пищеводу»… героин весело побежал по венам…), к нежеланию Мо её потреблять – отрицательные («“А можно мне вина лучше?”, – заныла Мо»), ну и в итоге ещё вымочим в спирту наши идеи («давайте выпьем за мировую революцию!» – по секрету, чем больше все вы будете пить, тем туманнее будут перспективы хоть какой-то революции, и текущего нашего реального момента это тоже очень сильно касается). В общем, знайте, дорогие читатели, что в Светлом Будущем люди по-прежнему будут массово наркоманить, а ещё это по-прежнему будет общественно одобряемое поведение. (Правда, в рассказе «Светлое будущее» 2014 года, действие которого отнесено куда-то за пределы эпохи не только «Холодной Зоны», но и «Рассвета», говорится, что крепкие напитки больше не производятся. Так что в какой-то момент традиция всё же прервётся, но при таких тенденциях верится в это плохо).

Если учесть, что в линии Федерации тоже без выпивки не обходится (но пьют меньше! даром что кругом капитализм, а в начале книги описана жизнь элиты), то сцен употребления алкоголя в сумме набирается очень приличное количество. И причём здесь ещё важно иметь в виду, что герои пьют обязательно в благоприятных для себя жизненных обстоятельствах (Рей встретил Патришу – ну, самое время «распить бутылку на двоих»). Автор как бы делает сцепку – когда нам хорошо, непременно надо выпить. В таком разрезе тотальное пьянство, с которым мы встретимся в «Рассвете», нас, конечно, удивлять не должно…

«Холодная Зона»: разное. И теперь оставшаяся мелочёвка. Мне не очень понятно, почему многие писатели берут в качестве места действия какой-то формально выдуманный город, который фактически отличается от своего прототипа разве только третьестепенными декорациями. В трилогии мы тоже встречаем такой приём – в Кузине совершенно очевидно просвечивает Челябинск, и чтобы не так просвечивал, на заднем плане Челябинск несколько раз упоминается как другой город.

Несколько хромает реконструкция отрезка будущего перед ТМВ – отсылки на реальные события типа Жанаозенского расстрела встречаются чаще, чем на выдуманные события двадцатых-тридцатых годов (а ведь эти последние должны быть важнее – чем ближе мировая война, тем крупнее и памятнее события). В этом смысле характерна ужасная фиксация на донбасском конфликте (совершенно рядовом для постсоветского пространства явлении – очередными гнусными разборками за прибыли реакционных режимов друг с дружкой, углубляющими межнациональную ненависть между гражданами некогда единого социалистического государства) и особенно апофеоз в вида памятника Ватнику («патриотические» ополченцы, казаки, стрелковцы, а на конце цепочки – белогвардейские и царебожные дирижёры мрачной донбасской эпопеи увековечены в восстановленном социалистическом обществе наверняка не будут; да и с точки зрения простой логики, в СТК 2070-х годов донбасский конфликт помнили бы очень смутно – он был бы полностью заслонён куда более важными, масштабными и грозными событиями последующих десятилетий). Я понимаю, написано в самый разгар всеобщего безумия (2014-2015), но отметить это как негативное явление необходимо.

[Примечание: с одной стороны, теперь потомки при взгляде из далёкого будущего на нынешние дела действительно будут вспоминать в первую очередь полномасштабную российско-украинскую войну, а все события 2014-2021 годов останутся лишь полузабытым её прологом. С другой, я в 2021 году, по-прежнему резко неприязненно относясь к российской белопатриотической волне 2014-15 годов, ещё не оценил значения постепенного идейно-политического расхождения России и Украины, стартовавших в 2014 году с одной и той же плоскости. А ведь уже к 2021 году первая ушла несколько вверх, вторая – глубоко вниз, и то, что действительно начиналось как разборки московских и киевских малиновых пиджаков, постепенно превратилось в антифашистскую и антиимпериалистическую борьбу, дающую нам шанс если и не на победу социализма в ближайшем будущем, то хотя бы на окончание чёрного неолиберального и неоколониального сорокалетия российской истории. Это нужно было увидеть, но односторонний взгляд был присущ не только мне – многие коммунисты и левые, напротив, в упор не желали видеть доминирования «белой» составляющей «ватничества» в 2014-15 годах, думая только о «народном», а то и «красном», «восстании против фашизма». Поэтому все мы тогда были правы и неправы одновременно].

Про КБР написано отчасти в духе советского романтизма – во-первых, при таких (предельно высоких) требованиях к кандидату вряд ли удалось бы укомплектовать штат, во-вторых, присутствует тема с сокрытием наград кобристами – но чего тут секретить-то, собственно, ведь это даже вредно – если люди знают, что человек из КБР, но не имеют права знать, что он отмечен за какие-то заслуги, значит, они будут склонны воспринимать кобристов как бесполезных обществу персонажей.

С особенностями развития СТК в «Холодной Зоне» не всегда можно согласиться – при наличии пищевых фабрик наверняка быстрее восстановить и окультурить всякие Верхние Уфалеи (где в 2070-х годах, согласно книге, недалеко ушли от постапокалипсиса), чем проложить по стране многие линии маглевов или развить массовый орбитальный туризм.

В Берлине Ли и Бинх внезапно заселяются в хостел – пардон, а откуда вообще такие заведения при отсутствии жилищного вопроса? Ведь на всех уже должно хватать нормальных гостиниц.

Технология наложения ложной личности (разведчика отправляют шпионить, предварительно внушив ему легендированную биографию, так что он сам верит в свою легенду и не знает о своей подлинной личности) мне кажется чем-то неустойчивым: что можно придумать для обоснования спецназовских навыков у обычной девушки из Львова? а ничего, что у человека не будет возможности оперативно поддерживать связь с центром? Впрочем, главное тут – это конфликт поведения: ложная личность должна вести себя так, а истинная – этак, и шизофрения скосит разведчика в два счёта. Образ Леа поэтому убедительным не кажется: она ведёт себя так, словно знает, кто она на самом деле – но она не знает; слова «ощущение барьера» в 17-й главе должны всё объяснить, но они не звучат объяснением. Как фантастическое допущение сойдёт, конечно, но на мой вкус это так себе допущение.

Ли называет Ленинград Питером и оправдывается, что, наверное, у этого города всегда будет два имени. А я скажу – не будет, потому что «Питер» – прочная привязка к постсоветской России: звать город громоздким, монархически-религиозным, чуждым для языка и пышным до нелепости именем «Санкт-Петербург» вменяемый человек в большинстве случаев не будет и действительно редко когда зовёт – вот и приходится либо отбрасывать приставку «Санкт», либо, что чаще, заменять всё название на нейтральное дореволюционное прозвище. В итоге именно оно сегодня – самое ходовое название города, намертво связанное поэтому с девяностыми, нулевыми, десятыми годами ельцинско-путинской эпохи. А между тем эти времена непроглядного зла желательно выкорчевать в символическом поле до основания – символы типа «бандитского Петербурга» или «клана питерских» нам в Светлом Будущем не нужны.

Образ Рея удачен в том смысле, что через него неплохо доносится до читателя, как работает трудовая мотивация при социализме. Если человек не хотел заниматься всякой бессмысленной ерундой при капитализме, то это с высокой вероятностью не означает, что он злостный лентяй и тунеядец – куда вероятнее, что его угнетают объективная бесполезность или вредность его деятельности, необходимость доказывать не пойми кому свою способность хотя бы улицы мести (и доказывать отнюдь не демонстрацией своих навыков метения или желания научиться оным), всеобщее стремление урвать бабла и никогда уже больше не работать, а только искать, чего бы опять такого пожрать, ещё не жратого. А при социализме все заняты полезным делом, видят отдачу от него, трудящихся это радует, а система всегда готова принять и обучить каждого, кто ещё не влился в общее дело. Иное государственное и общественное отношение к труду, иной его смысл – иное восприятие труда и у отдельной личности, за исключением, конечно, действительных злостных лентяев и тунеядцев.

Мо скептически отзывается о ленинградском метро и ставит ему в контрпример систему автопроката(!) в Пензе. Но метро не может превратиться в «памятник старины», это просто безумие – оно неизмеримо меньшими усилиями перевозит столько людей, сколько не может и присниться автомобильному транспорту (пусть даже общественному, пусть не только наземному, но и летающему), и притом без всяких помех для пешеходов и вообще обитающих на поверхности людей. Далее, мы не знаем, как там всё после войны получилось, но сегодня Пенза в десять раз меньше Ленинграда, а метро ей вообще по советскому штату не положено (она же не миллионник); если предположить, что соотношение сохранилось, то странно высмеивать тяжёлый транспорт в большом городе, противопоставляя ему лёгкий транспорт в среднем городе. И в любом случае, автор, кажется, ожидает, будто автопрокат может заменить рейсовый общественный транспорт вне больших городов – а на самом деле нет, не может, потому что автобус, троллейбус, трамвай везут много больше людей, чем даже и находящийся в общественной собственности автомобиль.

Флайеры, кстати, были бы не так опасны, как наземные автомобили (впрочем, потенциально они могли бы наносить ущерб редко, но метко, падая на дома или, ещё лучше, на автозаправки), но по отвратительности вполне бы с ними конкурировали: постоянно невысоко над головой носится всякая крупногабаритная дрянь и она даже не ограничена дорогами – в какую бы глушь ты ни зашёл, наверняка кто-то всё равно осквернит окружающее спокойствие очередным бестолковым полётом. Фу, мерзость. Хорошо, что в реальности такие машины никто никогда не сможет придумать.

На этой жизнеутверждающей ноте переходим к следующим произведениям цикла.